Тюменев махнул рукою.

– Ну да, понимаю!
– сказал он.
– А с ее стороны?

– С ее стороны - я не знаю! Впрочем, она меня не оставляла, а я ее оставил.

Тюменев покачал неодобрительно головою.

– Капризник ты величайший, вот что я тебе скажу.

– Не спорю!..
– согласился Бегушев.
– Но сам ты счастлив вполне с madame Меровой?
– добавил он.

Что-то вроде кислой улыбки проскользнуло на губах Тюменева.

– Полного счастья в жизни нет; но насколько оно возможно, я счастлив, отвечал он.

– А против тебя тут вопиет все общество за твою любовь, - продолжал Бегушев.

– Кто тебе это говорил?

– Кузен мой, Трахов.

– А, генерал от кухни!..
– произнес Тюменев с явным озлоблением.

– Он умоляет тебя простить его за то, что им не был принят на службу граф Хвостиков, хоть ты и ходатайствовал за него, - говорил Бегушев с полуулыбкой.

– Твой кузен этот - такой дурак, - начал Тюменев, все более и более разгорячаясь, - и дурак неблагодарный: я делал ему тысячи одолжений, а он не захотел взять к себе больного, голодающего старика на какое-то пустейшее место, которое тот уж и занимал прежде.

– Но граф на этом месте проворовался!
– заметил Бегушев.

– Вздор-с, выдумки все это!
– воскликнул Тюменев.

Хвостиков с божбой и клятвой успел его уверить, что он никогда ничего подобного не делал.

– Тут, главное, то досадно, - продолжал Тюменев, - что у этого кухонного генерала половина чиновников хуже графа, а он еще ломается, благородничает!.. Впрочем, будем говорить о чем-нибудь более приятном... Скажи, madame Мерову ты хорошо знаешь?
– заключил он.

– Нет; слыхал только, что она добрая.

– Ну, а еще что слышал? Пожалуйста, говори откровенно.

– Слышал еще, что мотовка великая!

Об этом свойстве Меровой Бегушеву натвердила Домна Осиповна и очень всегда обвиняла за то приятельницу.

– Это есть отчасти, мотовата!
– подтвердил Тюменев.
– Но полагаю, что от этого недостатка всякую женщину можно отучить убеждениями и разъяснениями!

Бегушев на лице своем как будто бы выразил, что "пожалуй, можно, а пожалуй, и нельзя!"

– Ты не предполагаешь жениться на Меровой?.. Она вдова!
– сказал он.

При этом вопросе Тюменева даже всего подернуло.

– Что за странная мысль пришла тебе в голову; разве это возможно! проговорил он.

– Отчего же невозможно?

Тюменев пожал плечами.

– Жена моя, - сказал он, - должна бывать во дворце, но Елизавету Николаевну туда не пригласят, потому что прошедшее ее слишком небезупречно; сверх того и характер ее!.. Характер ее во всяком случае меня остановил бы.

– Что ж, она капризна, зла?

– Не то что зла, - взбалмошна!
– отвечал Тюменев и, встав, притворил дверь с террасы на дачу.
– Нагляднее всего это можно видеть из наших сердечных отношений, - продолжал он.
– То иногда она сама начнет теребить, тормошить меня, спрашивать: "Люблю ли я ее?" Я, конечно, в восторге, а потом, когда я спрошу ее: "Лиза, любишь ты меня?", она то проговорит: "Да, немножко!", или комическим образом продекламирует: "Люблю, люблю безумно! Пламенно!" А вот на днях так уж прямо, не церемонясь, объявила мне, что я, по моим летам, ничего от нее не имею права требовать, кроме уважения, а потом задумалась и сделалась мрачна, как я не знаю что! Разумеется, я очень хорошо понимаю, что все это какое-то школьничество, резвость, но все-таки, при отсутствии других данных, необходимых для семейной жизни, жениться мне на Лизе страшновато!

M-me Мерова возвратилась и была, как следует на даче, очень мило и просто одета. Бегушев, взглянув на часы, предложил было ехать в Петербург обедать к Донону, но Тюменев, под влиянием своего идиллического настроения, не согласился.

– Нет, отобедаемте здесь, на чистом воздухе; у нас есть превосходная зелень, свежее молоко, грибы, вообще ты встретишь, благодаря хозяйству Елизаветы Николаевны, обед недурной, - проговорил он.

Но - увы!
– обед оказался очень плох, так что Тюменев принужден был объяснить Бегушеву, что кухарка у них очень плохая.

– Да и хозяйка такая же!..
– созналась откровенно Мерова.

– О, нет!
– хотел возразить ей Тюменев, но в это время проходивший мимо дачи почтальон подал Елизавете Николаевне письмо, прочитав которое она побледнела.

– От кого это и что такое?
– спросил ее Тюменев, обеспокоенный ее видом.

– Я не знаю, что такое?.. Ничего не понимаю!.. Прочтите!..
– говорила она трепетным голосом и подала письмо Тюменеву; глаза ее были полны слез.

Тюменев, пробежав бегло письмо, тоже, как видно, был поражен. Мерова между тем начала уже рыдать.