В продолжение всей этой сцены Тюменев слегка усмехался.

– Прокофий твой не изменяется, - сказал он, когда камердинер совсем ушел.

– Изменяется, но только к худшему!..
– отвечал Бегушев.
– Скотина совершенная стал: третьего дня у меня обедали кой-кто... я только что заикнулся ему, что мы все есть хотим, ну и кончено: до восьми часов и не подал обеда.

Тюменев при этом покачал головой.

– Охота же тебе держать подобного дурака, - проговорил он.

– Но кто ж его возьмет без меня?
– возразил Бегушев.
– У него вот пять человек ребятишек; он с супругой занимает у меня четыре комнаты... наконец, я ему говорю: "Не делай ничего, пользуйся почетным покоем, лакей и без тебя есть!" Ничуть не бывало - все хочет делать сам... глупо... лениво... бестолково!

– Это может хоть кого вывести из терпения!
– заметил Тюменев.

– И выводит: я пускивал в него чернильницу и бритвенницу... боюсь, что с бешеным моим характером я убью его когда-нибудь до смерти. А он еще рассмеется обыкновенно в этаких случаях и преспокойно себе уйдет.

– Он знает, - протянул Тюменев, - что ты же придешь к нему просить прощения.

– В том-то и дело!
– воскликнул Бегушев.
– Мало, что прощения просить, да денег еще дам.

На этих словах он остановился, потому что Прокофий возвратился с портретом в руках, который он держал задом к себе и глубокомысленно смотрел на него.

– Петля вон тут лопнула, на которой он висел, - доложил он, показывая портрет барину.

– Потому что ты не снял его, а сдернул, - сказал тот.

– Да кто ж до него дотянется туда!
– почти крикнул Прокофий.

– Ну, пожалуйста, не оправдывайся!
– остановил его Бегушев.

Прокофий на это насмешливо только мотнул головой и ушел.

Бегушев передал портрет Тюменеву, который стал на него смотреть сначала простым глазом, потом через пенсне, наконец, в кулак, свернувши его в трубочку.

Бегушев с заметным нетерпением ожидал услышать его мнение.

– Elle est tres jolie et tres distinguee*, - произнес, наконец, Тюменев.

______________

* Она очень красива и очень изысканна (франц.).

– Да!.. Так!
– согласился с удовольствием Бегушев.

– Что она?..
– При этом Тюменев нахмурил несколько свои брови. Замужняя, разводка?

– Разводка!

– Формальная?

– Нет!

Тюменев снова начал смотреть в кулак на портрет.

– Знаешь, - начал он, придав совсем глубокомысленное выражение своему лицу, - черты лица правильные, но склад губ и выражение рта не совсем приятны.

– Это есть отчасти!
– подтвердил Бегушев.

– Нет того, знаешь, - продолжал Тюменев несколько сладким голосом, нет этого доброго, кроткого и почти ангельского выражения, которого, например, так много было у твоей покойной Наталии Сергеевны.

– Эк куда хватил! Наталий Сергеевен разве много на свете!
– воскликнул Бегушев, и глаза его при этом неведомо для него самого мгновенно наполнились слезами.
– Ты вспомни одно - семью, в которой Натали родилась и воспитывалась: это были образованнейшие люди с Петра Великого; интеллигенция в ихнем роде в плоть и в кровь въелась. Где ж нынче такие?

– То есть как где же?
– возразил с важностью Тюменев.
– Вольно тебе поселиться в Москве, где действительно, говорят, порядочное общество исчезает; а в Петербурге, я убежден, оно есть; наконец, я лично знаю множество семей и женщин.

– Гм! Петербург! Нашел чем хвастать! Изящных женщин в целом мире не стало!
– сказал с ударением Бегушев и, встав с своего места, начал ходить по комнате.
– Хоть бы взять с того, курят почти все! Вот эта самая госпожа, продолжал он, показывая на портрет Домны Осиповны, - как вахмистр какой-нибудь уланский сосет!.. Наконец, самая одежда женщин, - что это такое? Наденет в полпуда ботинки, да еще хвастает, поднимая ногу: "Смотрите, какие у меня толстые подошвы!", а ножища-то тоже точно у медведицы какой. Все-с сплошь и кругом превращается в мещанство!

– Старая, любимая песня твоя!
– произнес Тюменев.

– Да, - продолжал Бегушев, все более и более разгорячаясь, - я эту песню начал петь после Лондонской еще выставки, когда все чудеса искусств и изобретений свезли и стали их показывать за шиллинг... Я тут же сказал: "Умерли и поэзия, и мысль, и искусство"... Ищите всего этого теперь на кладбищах, а живые люди будут только торговать тем, что наследовали от предков.

– Но что ж из этого!
– сказал с усмешкою Тюменев.
– Искусство, правда, несколько поослабло; но зато прогресс совершается в другом отношении: происходят огромные политические перевороты.

– Какие, какие?
– перебил его почти с азартом Бегушев.

Тюменев придал недовольное выражение своему лицу.

– Любезный друг, мы столько с тобой спорили и говорили об этом, возразил он.

– И вечно буду спорить, вечно!
– горячился Бегушев.
– Не могу же я толкотню пигмеев признать за что-то великое.

– Почему пигмеи, и когда, по-твоему, были великаны?
– продолжал Тюменев.
– Люди, я полагаю, всегда были одинаковы; если действительно в настоящее время существует несколько усиленное развитие торговли, так это еще хорошо: торговля всегда способствовала цивилизации.