Директор дал Петрову сто рублей в долг и сорок рублей из директорского фонда на лечение.

Суммированных средств на красивую южную жизнь все равно не хватало. И пришлось бы Петрову униженно обращаться к Софье - мол, подкинь мужу на развлечение, но встретился ему на улице Кочегар в бархатном пиджаке.

Он стоял в украшенных коваными цветами и травами воротах Михайловского сада, задрав бороду будто бы для просушки. Ветер шевелил его седые всклокоченные волосы.

– Как, - спросил он, - боезапас?

– Психологический заряд есть. Финансового не хватает.

– На, - сказал Кочегар. Вытащил из кармана три сотни, подул на них, подышал, словно они были птенцы.
– Только бы в радость. Хорошее слово радость.

В аэропорту на подземной самоходной переправе к самолетным стоянкам Петрову показалось, что мимо него в обратную сторону, отделенная перегородкой, проехала Зина.

Он закричал:

– Зина! Это я, Петров!

Но женщина оказалась чужой.

В Одессе у Плошкина было хорошо, свободно. По квартире ходили в трусах. Пили и ели из холодильника. Плошкин пел. Потом приехал из Киева папаша Женькиной жены, молодой длинноногой Ольги, крашенной по устойчивой одесской моде в блондинку. Папаша был младше Плошкина, младше Петрова. Он не знал, как себя вести с ними, называл их "отроки" и в ожидании грубости с их стороны томился - даже загорал с зеленым оттенком.

Дня через три Петров сказал Женьке:

– Старик, я поехал. Папаша худеет. И его пожалеть надо.

А Женька ответил:

– Ты погодь. Ты меня за кого держишь? Чтобы я отпустил тебя на берега Невы всего в конопушках? Вот тебе путевка в одесский Дом творчества Литфонда. Там отдыхают писатели и поэты. А также артистки. Там ты станешь как шоколадка.
– Женька работал оператором на киностудии.

Услыхав про артисток, Ольгин папаша побежал бриться.

– Может быть, лучше я поеду? У меня накоплено. И отпускные. При артистках с пустым карманом нехорошо. Тим-пим, тим-пим...
– запел он, как бы касаясь чего-то хрустального.

Но Ольга его пресекла - послала с дочкой Ленкой на карусели.

– Купидон - артистки ему понадобились.

Петров не стал объяснять Ольге, что купидоны не бывают отцами. Но стало ему грустно и даже обидно за Ольгиного папашу и за его пугливую любовь к дочери.

Благодаря этим обстоятельствам и сидел сейчас Петров на щебенчатом желтом пляже, слушал шорохи моря и негромкие на жаре песни кассетников, смотрел на писателей, называвших друг друга: "Иванович", "Степанович", "Тарасович" - народно, как будто все были конюхами. На их толстых жен и внучат смотрел, на актрис, прятавших свою плоть от солнца, - вдруг позовут сыграть "белую", - и пил пиво. И думал: "Плывет по Босфору пароход, похожий на клавесин. Со всех сторон Турция. Турки на берегу лопочут: "А-ла-ла. А-ла-ла. Нет ли у вас игральных карт?"

– Чего?
– спросил Петров, вздрогнув. Перед ним стояла девушка, широкобедрая, с крепкими ногами и высокой ровной шеей. К ногам и животу ее налипли мелкие острые камушки. Блондинка. Некрашеная. Просто выгоревшая до белизны.

– Нет ли у вас, извините, игральных карт?
– спросила она.

– Нету карт, - сказал Петров.
– Пиво есть.
– И подумал: "Не одесситка. Одесситка обязательно сказала бы мне - "мужчина". Примерно так: "Извините, мужчина, у вас игральные карты есть или нет?"" Петров засмеялся.

– Ничего смешного.
– Девушка отряхнула с живота мелкие камушки.
– Я думала, у вас карты есть. Вы располагающий. Мы бы компанию собрали. Скучно.

– Садись пиво пить, - сказал ей Петров.
– Положи мокрое полотенце на голову.

– Если бы из стакана, а так...
– Девушка села. Стала пить пиво так. Почему вы называете меня на "ты"?
– спросила она.

А Петров не знал почему. После посещения "шведского стола" он ко всем обращался на "ты", как если бы все люди были деревья. Он поймал себя на том, что разговаривает с дикторами телевидения и политическими обозревателями, и тоже на "ты", и называет их "мусями". И кричит вслед мотоциклистам: "Психи скоропостижные!" И ему весело. И грустно. Очень грустно.

А грустным людям он советует закручивать вокруг себя биополе в спиральную сферу и сжимать ее и разжимать, чтобы она меняла цвет, отвлекает и бодрит.

Этот феномен Петров определил как признак необратимого старения вседозволенность. Но такой приговор не поверг Петрова в уныние. А вопрос девушкин насторожил: "Неужели глупая?" Петров пригляделся к ней. На ее лице отражалась старательная работа памяти.

– Нет, - наконец сказала она.
– Не припомню. Может, и знакомились, но, извините, в голом виде люди очень меняются.

Девушку звали Люба. Она была из Челябинска. Приехала в Одессу учиться. Одесса ей очень понравилась, и теперь Люба думала, как бы ей остаться в Одессе и выйти замуж за моряка.

Толстые писатели с красными икрами и круглыми мягкими плечами падали в море с невысоких мостков. Их жены предпочитали томаты и виноград.

А вокруг Петрова и девушки Любы скакал тощий парень с блокнотом. Он остро взглядывал на Петрова, размашисто рисовал в блокноте, менял место, и все повторялось.

"Господи, - подумал Петров.
– Зачем же, действительно, пиво возить из Египта?"