– Кошку, - равнодушно объяснила Ольга. Она была тощая, высокая, и имела сильную руку и сильный характер.

"И остальное все разовьется", - подумал Петров. И тут к нему пришла мысль, что жениться следует поздно и на совсем молодой, чтобы, когда у нее разовьется спина и командный голос, ты был уже стар и немощен:

" - Гвоздь вбей!

– А не могу - подагра..." - Петров ухмыльнулся и руки потер.

Ольгин папаша глядел на Петрова так, словно Петров выиграл в "Спортлото" или украл брошь в ювелирном магазине.

– С артисткой познакомился, - сказал он.
– Сразу видно. Ну и как? Ничего хоть?

Ольга его пресекла - отправила гулять с Ленкой. Накормила Петрова борщом и каким-то роскошным красным перцем, сваренным в меду.

Петров рвался к морю. Доехал до набережной. Погулял, поглядел на пароходы. Какой-то из них привез в Одессу египетское пиво. Пиво сразу выпили. Оно было хорошим. В баре гостиницы "Красная" Петров выпил кофе.

Нет, ему не казалось, что он молодой и стройный. Но теперь он смотрел на молодых женщин не как папаша или, что еще хуже, школьный учитель, - он смотрел на них как равный.

Теперь бы он не краснел и не потел от суетливого рвения, шагая рядом с Зиной, и не казалось бы ему, что он несет из комиссионного позолоченный канделябр. Он бы даже позволил себе анекдот из английского юмора.

Петров был уверен, что Люба больше не придет. Наверное, и не нужно, чтобы она приходила, - будет неловко. Но настроение Петрова от этих мыслей не портилось. Он представил себе, как Люба выйдет в Одессе замуж за моряка. Воображаемый муж ее был складен, загорел и модно одет, но без лица. Петров принялся искать в толпе претендента на эту роль. И почти всех молодых парней браковал. Одни казались ему легкомысленными, другие непривлекательными внешне, третьи слишком привлекательными, четвертые были, по его мнению, предрасположены к питью горькой, пятые - к тунеядству. Но ведь ходил где-то в Одессе тот, "безупречный". Хотя, скорее всего, он тоже заливает за воротник.

Любина история была проста и вместе с тем неудобна Петрову для понимания. Люба уехала из Челябинска в Одессу учиться вовсе не потому, что ее влекло синее море или в Челябинске не было институтов, - отец и мать ее развелись.

Оба были бухгалтерами. Оба были главными бухгалтерами. И развелись. Поделили квартиру. А поскольку квартира была двухкомнатная, Любе места в ней не оставалось. У отца в комнате Люба жить не могла - он все время грозил привести в дом любовницу, иногда даже покупал цветы и бананы. Мать не оставалась в долгу. Она говорила, толкая на плите папину кастрюлю своей кастрюлей:

– Любочка, если тебе хочется, ночуй у меня. Но когда ко мне придет мой знакомый, ты же видела его, такой высокий блондин, ты, естественно, должна уйти к папе. Я думаю, что любовница - это папино буйное воображение. Ну, разве что очень пожилая женщина согласится из чувства жалости... Да, кстати, как тебе понравились мои новые бусы? Это подарок. Мама затененно улыбалась и, напевая что-то изящное, смотрела в окно.

– Нахалка!
– кричал отец.
– Блудница!
– И запирался в своей комнате.

А Люба спала в кухне, благо кухня была у них большая, двенадцать квадратных метров.

Это было четыре года тому назад. Она сдавала тогда на аттестат зрелости. Потом взяла и послала документы в Одесский политехнический институт - просто ей это однажды влетело в голову.

– Так я сюда и запрыгнула, - говорила она.
– Папа и мама до сих пор угрожают друг другу своими любовниками и любовницами, а блудницей-то оказалась я. Ну, ничего, вот замуж выйду... А может, не надо? Чего хорошего в этом замужестве? Буду жить как стихия, как буря.
– Слово "буря" она едва выговорила - уснула.

Петров все высматривал ей жениха, все глаза проглядел. Он не воспринимал Любу как женщину, только как радостного для себя дружка с женским наличеством, только как парадную дверь, выпускающую его на свободу.

Петров еще погулял по набережной. Зачем-то купил в сувенирном ларьке деревянную расписную ложку, от которой несло подделкой, халтурой и еще чем-то неуважительным. И вдруг сник. Настроение его угасло. Заболела поясница.

Он поймал такси и поехал в Дом творчества, думая о том прекрасном времени, когда можно было, не боясь фальшивой ноты, давать домам такие названия: Дом творчества и Дворец культуры.

Вдоль флигеля, где жил Петров, прохаживался художник Авдей со свертком под мышкой. Увидев Петрова, он заулыбался и как бы толкнулся к нему.

– Не ждали?

Петров действительно его не ждал.

– Я не в обиде, - сказал Авдей.
– Но у меня так заведено: сказано сделано. Я думаю, у художника перво-наперво должен быть порядок по моральной части. Иначе не сделаешь вещь. В лучшем случае накрасишь картинку. Правильно я говорю?

– Наверное, так, - сказал Петров.

– Вот. Я принес.
– Авдей протянул ему сверток.