Не было на заводе человека, у которого исчезновение Кристича отнимало так много душевных сил. Каждый день, предварительно наведя справки у секретаря Брянцева о результатах поисков, он заходил к жене Кристича Яне и часами просиживал у нее.

Вот и сегодня, отработав смену, он с тягостным чувством отправился к Яне успокаивать ее, убеждать в том, чему сам не верил. Сердце его тоскливо сжималось от мысли, что вдруг Яна получила сообщение о смерти мужа. Должно же когда-то прийти такое известие…

Он вошел в коридор большой коммунальной квартиры, постучал в дверь справа.

— Войдите, — услышал голос Яны.

Вошел — и чуть не упал. Саша Кристич, исхудавший, почерневший, как головешка, сидел за столом и пил чай из большой фаянсовой кружки.

И, как это бывает зачастую, когда человек, причинивший много беспокойства, появляется живой и невредимый, Дима испытал вместе с радостью и раздражение.

— Где тебя черти носили, будь ты трижды неладен! — выкрикнул он в сердцах, хотя за минуту до этого готов был броситься на шею первому встречному, кто сообщил бы ему о возвращении Кристича.

— Нечего сказать, — усмехнулся Саша. — Хорошо встречаешь…

Дима опустился на стул, обессиленно свесил руки.

— Дать бы тебе по морде, да жалко — и так полморды осталось. Болел?

— Ладно уж… — засмущался Кристич. — Ни в чем я не виноват. Не знал, что стряслось. Я в Ашхабаде был.

— Почему произошла авария? — нетерпеливо спросил Дима.

Загадочная авария волновала многих на заводе, всех тех, кто дорожил его честью, для кого исследовательская работа стала главным призванием в жизни, кто близко к сердцу принимал дальнейшую судьбу общественного института и боялся возникновения преград на его пути.

— Думаю, не шины виноваты, — сказал Кристич, — хотя ничем этого подтвердить не могу. Исчезли они.

— А что же?

Кристич молчал.

— Да не тяни ты жилы!

— Я уверен, что заснул шофер. На него жара плохо действовала. Он отбояривался от этой поездки, но прямо сказать не решился: дисциплина у него на первом месте. Пока я с ним ездил — ничего. Я то балачки ему рассказывал, то за баранкой сидел. И режим держал строгий. А без меня… — Кристич замолчал, опустил голову. — Настоящий был мужик…

— А ты-то где пропадал?

— Я ж тебе сказал — в Ашхабаде. Узнали в гараже, на котором мы базировались, что на ашхабадской автобазе накрылись наши шины — отслоение протектора. Апушкин, водитель мой, встревожился как бы не сыграть в кювет. А у меня, сам понимаешь, какие мысли завертелись: горим со своим ИРИСом. Я и махнул в Ашхабад. А обратно не берут. Все с грузом: фрукты. Самого — пожалуйста, а с покрышками… Вот и засел.

— Ну и что выяснил?

— Я думаю, какая-то сволочь схалтурила. Протектор, наверное, попался длинный, ну и присобачил его сборщик ударами молотка. Получилась волна, а под волной воздушный пузырь. Как только шину покатили, этот пузырь тоже покатился внутри и отодрал протектор, как клин.

— Диагноз точный? — спросил Дима.

— Был бы я уверен, сразу телеграмму дал бы.

Кристич молча стал одеваться. 

Посещение Кристичем Брянцева имело неожиданные последствия: директор отобрал у него пропуск, и «воскресшего из мертвых» три дня не пускали на завод, чтобы отдохнул и отоспался. Выпросив пропуск на четвертый день, Саша наконец перешагнул порог проходной.

Он сразу заметил изменения, которые произошли за последние два месяца на территории завода. Небольшого домика, где помещался институт рабочих-исследователей, не было и в помине. На его месте рыли котлован. Давно поговаривали о том, что институту дадут две большие комнаты в новом корпусе, куда должна была перейти и заводская лаборатория, но в это верилось и не верилось: слишком часто переселялись отделы в новых зданиях, и почему-то всегда так получалось, что отделу, занимавшему одну маленькую комнату, оказывалось тесно в трех больших, он начинал воевать, и все распределение нарушалось.

Кристич повернул направо, где высилось новое четырехэтажное здание. Чисто вымытые стекла, значит, уже заселено. Стал отыскивать помещение института, читая надписи на дверях: «Лаборатория истирания», «Динамические испытания», «Пластоэластические испытания», «Полярограф».

На третьем этаже, рядом с конструкторским бюро новых шин, нашел табличку: «ИРИ». Но о том, что институт помещался здесь, догадался раньше, чем увидел ее: из-за неплотно закрытой двери доносился гул голосов, перекрываемый визгливым тенорком Целина.

В просторной, с наклонным потолком комнате собралось человек тридцать. Все знакомые, все свои, наиболее активные ребята, на которых держался институт.

Кристич ожидал горячей встречи — как-никак считался пропавшим без вести, — но все уже знали, что он благополучно вернулся, и удивления не проявили. Закивали, подмигнули, заулыбались и тотчас позабыли о нем.

У окна, облокотившись на подоконник, сидел Приданцев. Его лицо выражало непривычное смущение. Приданцев отличался самоуверенностью и той заносчивостью, которая так характерна для людей, ничего за душой не имеющих, но изо всех сил стремящихся показать, что они что-то собой представляют. Сейчас от всего этого и следа не осталось. Четыре злополучные ашхабадские шины, распотрошенные вдоль и поперек, как это делают при самом пристрастном исследовании, красовались на стенде, а над ними висел плакат: «Позор бракоделу Приданцеву!»