Оглянулся Севка. Стриженая головенка Зины торчит в окошке. Зина что-то кричит, машет рукой. А Елена Ивановна стоит у калитки, простоволосая, седая. Скомканным платочком сушит на щеках слезы.

Кони свернули за угол, присела на ухабе дорогая рессорная повозка, хозяин махнул кнутом. И нету милого Севкиному сердцу домика! Только конские крупы перед глазами, только комья земли с непросохшей дороги бьют из-под копыт в передок повозки да соловьем разливается колокольчик.

Куда ты, Сева? Надолго ли? Что ждет тебя в этой лесной, неведомой стороне? Хватит ли силенок? И найдешь ли ты среди новых людей хоть каплю ласки?

А кони несут. Уже и Тюмени нет. Лишь маячат вдалеке колокольни церквей да стремительно летит под копыта дорога...

– На-ка вожжи, а я подремлю чуток, - распорядился хозяин.
– Что-то разморило. Да придерживай, не томи коней. Дорога-то велика.

Принял Севка вожжи и кнут. Вот он уже и работник! Хозяин может подремать, а работник не может. Ну, да если взялся за гуж, не говори, что не дюж!

Петляет лесная дорога. По обе стороны стеной выстроились кедры, лиственницы, пихты. Вершины освещены солнцем, а здесь, внизу, густая тень. Красиво! Но какая-то эта красота непривычная, словно пугает. Даже не верится, что где-то есть человеческое жилье, что эта глухомань когда-нибудь кончится. Кони похрапывают, ставят уши, косятся по сторонам, выгибая шеи. Может, зверя чуют. А внизу, под копытами, переплетенные корневища, как змеи. Тряская дорога! Но хозяин, видно, привычный. Привалился к задку, вытянул ноги в больших, напитанных дегтем сапогах, спит. Севка поглядывает на него украдкой: что за человек? Высокий, худощавый, черные с проседью усы и борода.

Дорога круто пошла в гору. Кони припотели, тяжело задышали, с натугой. Севка соскочил, ослабил на коренном чересседельник.

Хозяин приоткрыл глаза, вприщур глянул на Севку, подумал одобрительно: "Знает, шельмец! Кажется, не прогадал я с работником..." Хозяину ведь и невдомек, что Севка - из кавалерии.

Глава IX

НЕ В ГОСТЯХ

В Сибири все непомерно огромное. И леса без конца и края. И реки - не окинешь глазом. И села - хоть редки, зато велики. На две, на три версты тянутся они по берегам рек, дымят в синее небо трубами, скрипят журавлями колодцев, пугают прохожих и проезжих оглушительным лаем псов.

Под стать тем немногим, которые уже повидал Севка в дороге, оказалось и село Гусаки, где живет Егор Лукич Ржаных, Севкин хозяин. Срубленные из толстых лиственниц дома в один, а то и в два этажа поставлены на века. Просторные, украшенные резными наличниками, они говорят о достатке и внушают уважение.

Двухэтажный, под железной крышей дом Севкиного хозяина стоял суровый, нахмуренный. Это был старый дом, рубленный еще дедом Егора Лукича. Давно не мытые окна в зеленых наличниках смотрели на улицу устало, словно в мрачном раздумье. Никто не вышел встретить хозяина, не распахнул тяжелых ворот. Только черный лохматый Турбай молча вылез в подворотную щель и, подойдя к повозке, поглядел на хозяина единственным глазом, вильнул хвостом.

Года четыре назад за какую-то провинность Егор Лукич хлестнул в сердцах Турбая сыромятным кнутом - высек глаз. Но пес оказался не злопамятным - давно простил.

Крякнув, хозяин слез с повозки, стуча тяжелыми сапогами, поднялся по ступенькам крыльца, пнул скрипучую дверь в сени. Сойдя во двор, распахнул ворота, приказал:

– Заезжай!

Севка тронул коней, въехал во двор, как в крепость.

Распрягли, вкатили под поветь забрызганную дорожной грязью рессорную повозку. Севка подхватил хомуты, повесил на вбитые в стену колышки, оглянулся.

– Так!
– одобрительно кивнул Егор Лукич.
– Погодя напоишь коней, а сейчас пойдем в дом.

В сенях на затоптанном крашеном полу играл с котятами мальчик лет трех в нахлобученном косматом треухе. Гладил котят, подзадоривал и хохотал над их проделками. Но когда отворилась дверь, мальчик испуганно оглянулся, примолк.

– Опять ты под ногами, Назар, - с досадой проговорил Егор Лукич и махнул рукой.
– Горе луковое...

Мальчик не ответил. Зябко поежился и потупил грустные карие глаза.

– Хворый, - объяснил хозяин.
– Четвертый год пошел, а еще не ходит и не говорит. Уж лучше бы господь прибрал, все равно не жилец.

В кухне, возле большой закоптелой печи, ссутулившись над лоханью, стирала белье высокая худая женщина. Пахло щелоком, над лоханью клубился пар.

– Собери-ка поесть, Степанида, - приказал Егор Лукич.
– Да поживей! Напустила туману на весь дом.

Женщина выпрямилась, молча поглядела на Егора Лукича, перевела взгляд на Севку.

– Это еще кого привез?
– спросила баском.
– Комиссара, что ли? Вон какая звездища на шапке.

– Работника привез. Тебе в помощь. А то ведь ты меня, считай, перепилила.

– Работника?
– с издевкой переспросила Степанида.
– От такого сопливого работника толку, как от полыни сладости.

Севка смолчал.

– Насчет толку - это не бабьего ума дело, - повысил голос хозяин. Тащи-ка на стол. Или не слыхала?

Вытерла Степанида фартуком большие, покрасневшие от горячего щелока руки, взялась за ухват. Хозяин повел Севку в чистую горницу.

– Пулемет, а не баба!
– кивнул он в сторону кухни.
– Ей слово, а она - ла-ла-ла! Братняя жена. Меньшого брата, Макара. Помогает мне по хозяйству. На работу, правда, люта, но и на язык тоже... Чистый пулемет.