Василий подошел к столу, сел, взял на колени Мишатку.

Захар пододвинул кружку.

– Мне нельзя, батя, пусть отец Ефим за меня выпьет.

– Ну, а у меня сказ короткий: будем живы, богу милы, а людям сам черт не угодит!
– И Ефим опрокинул кружку.

Захар строго заглянул Василию в глаза:

– Живому, сынок, быть, семье послужить.
– Он пил медленно, громко сглатывая, словно священнодействовал.

Терентьевна подняла с лавки беленький мешочек, подала сыну.

Василий поцеловал мать, подошел к отцу. Тот расправил усы, отер ладонью рот и громко, трижды, поцеловал сына.

– Прописывай все... как и что.

– Зря, батя, из коммуны ушли, - осмелел Василий.

– Поживем - увидим, - неопределенно ответил Захар.

Василий подошел к Маше, тихо поцеловал ее волосы, поднял на руки Мишатку, прижал его к щеке, постоял так...

Уже за дверью вспомнил, как Маша вздрогнула, когда он притронулся губами к ее голове, и на душе сделалось вдруг так тоскливо, что хоть возвращайся назад и падай в ноги.

Терентьевна осенила его крестом, Захар отвернулся, пряча слезы.

Когда Ефим взмахнул вожжами и Корноухий рванул с места, Василий невольно взглянул на окно, против которого сидела Маша, и увидел за стеклом заплаканное лицо с широко открытыми глазами.

Родные, милые глаза! Обожгли тоской и скрылись. А из-под колес уже уходили кривушинские пыльные колдобины...

4

Давно уже не разговаривал Ефим с Василием откровенно - с тех самых пор, как связался тот с Макаровой дочкой, хотя видит, что прошла дурь раскаивается человек.

Дальняя дорога настраивает на говорливость. И Ефим начинает осторожно, с заходом, - обращается с вопросом к Корноухому.

– И чего ты все в сбочь лезешь, каналья? Плохо те по большаку-то! Ну, пошел!
– Он чмокает губами, дергает вожжу, направляя Корноухого на колею, и продолжает: - Оно, конешное дело, и нас порой вкривь заносит. Это уже совсем прозрачный намек, и Ефим косит глазом на зятя.

Василий смотрит вперед - будто не слышит.

– Мне вчерась Авдотьин брательник рассказал, как продотрядчик у него прямо по снопам разверстку делал. Разве это не вкривь? Снопы-то - это, как мой отец говаривал, еще солома, а не зерно. Скоко того зерна вымолотится - неизвестно, а он уже высчитал!

– Не может быть!
– заговорил Василий.
– Это какой-то дурак властью балуется. Губпродком установил норму: оставлять на едока двенадцать пудов зерна и пуд крупы. За пуд крупы - полтора пуда зерна или семь пудов картошки...

– Э-э, милый, скоко их еще на свете, дураков-то! Сразу не разберешься: на вид важный - давай пихай его во властя. Ан не впрок дураку власть, портит его в отделку. Когда теперь еще Калинин в Тамбов приедет! А местные творят по своему разумению... Хорошо, коль есть оно, разумение-то. Вот теперь возьми, как в солдаты берут. Кто сидит в военкомате, не знаю, только глядь - оба сына Бирюковы с ослобождением, а Митрошку зимой забрали от больного отца. Какая же это справедливость?

Василий промолчал.

– Андрей, он зазнаваться стал, - продолжал Ефим.
– В твою саманку, говорит, лошадей поставим... Это тех, что для конницы купили... Тебе, говорит, советская власть дала барскую фатеру. Что ж, что дала, а вдруг енаралы нажмут и коммунию разгонят - куда мне с псарней своей деваться? Под кусты? Это дело не шутейное. Что ж я, на конском помете жить тогда буду?

– Не разгонят, батя, - убежденно сказал Василий, хлопнув Ефима по плечу.
– Постоим за коммуну насмерть!

– А зачем же тебя от нас берут, коль дело твердое?
– сощурился Ефим, взглянув в глаза зятю.
– Ты начинал дело, так и продолжай.

– Командиры нужны фронту, - уклончиво ответил Василий, - а Андрей хозяйство знает. Ты бы и то справился - дело-то налажено.

Ефим от такой похвалы чуть не поперхнулся. Дернул вожжи и захихикал:

– Скажешь тоже... Максимка Хворов вчерась ко мне приставал... ты, говорит, сочинителем сделаться могешь. У тебя, говорит, в разговоре все складно.

– Где ты его видел?

– Да он в коммуну заходил. Ты в поле был. Ну я ему все показал, растолковал... не без прибаутки, конешное дело. Он и говорит: учись, говорит, грамоте, Юшка. А я ему: какой я тебе Юшка? Я Ефим Петров теперь! Так ошпарил, что прощения зачал просить. И свое заладил: учись читать-писать, не поздно, говорит. В городе все учатся. Попробуй, говорит, складные частушки про жизнь придумывать. Это, говорю, можно и без грамоты.

– А что, папаша, ты и взаправду смог бы сочинять... Попробуй! Говорят, за это даже деньги платят.