* * *

Но наступил и июнь 1941 года. В это лето я виделся с Тыняновым только один раз, в начале июля, накануне его отъезда с семьей в Ярославль; правда, точная дата отъезда (хоть и состоялся он на другой день) еще не была известна, но необходимость эвакуации была ясна. Он был очень мрачен. Я пробыл у него недолго. Мы простились. Было ясно, что это - на долгий срок, может быть, навсегда. Так оно и случилось.

Сейчас горько приходится жалеть о том, что я не вел дневников, не записывал разговоров с выдающимися людьми, которых мне посчастливилось знать; не записывал я и разговоров с Тыняновым. Писем, вернее, записок от него у меня немного: в Ленинграде была всегда возможность телефонного общения, и он только изредка писал мне летом с дачи, если в том была деловая надобность. Вот почему эти воспоминания - только сохраненные памятью фрагменты, и так мало в них речи самого Юрия Николаевича - только то, что я могу передать хотя бы с приблизительной точностью.

1974

Лев Успенский

АБСОЛЮТНЫЙ ВКУС

Сочетание инициалов "Ю" и "Н" с фамилией "Тынянов" впервые встретилось мне не на титульном листе книги, не в виде подписи под научной статьей, а в фотовитрине на нынешней улице Бродского, в те времена трамвайные кондукторши единогласно объявляли ее как "улицу Лассаля". Витрина была укреплена на углу Невского, против "Европейской гостиницы".

В ее верхней части была красивая надпись: "Литераторы Петрограда" или что-то в этом роде. Представления не имею, "от кого" она была тут выставлена; по-моему - не от Наппельбаума. С серых паспарту смотрели на меня лица совсем еще молодых К. Федина, Н. Никитина, М. Слонимского... С тех пор прошло пятьдесят лет, даже пятьдесят один год, но выражение лица Михаила Леонидовича Слонимского почему-то запомнилось мне прочнее всех. Не скажу точно, но, кажется, были там и Н. Тихонов, и В. Саянов, и другие.

Среди всех этих портретов глаза мои задержались на лице, до того мне совершенно незнакомом, но таком, что, взглянув на него однажды, с другими лицами его уже не спутаешь, - на лице человека не очень намного старше меня самого, с проницательным, а в то же время как бы ушедшим внутрь себя взглядом, с темными, насколько можно судить (фотография всегда допускает некоторое сомнение на этот счет), вьющимися волосами, с чертами, к которым, пожалуй, больше всего подошло бы определение "креольские".

На паспарту этого снимка, под ним, и было написано: "Ю. Н. Тынянов", а может быть, и пространнее - "Юрий Тынянов". Давно все это было; не рискую утверждать с такой точностью.

Неуверенность моя, однако, может способствовать датировке: в 1924 году я уже хорошо знал имя Тынянова, потому что брат мой, проучившись год в Институте истории искусств, прожужжал мне уши рассказами о тамошних профессорах. Еще год спустя вышел "Кюхля" и пленил меня, а осенью 25-го я и сам поступил в институт и, разумеется, совершенно иначе отреагировал бы на эту фотографию.

Я же тогда, каюсь, вовсе не "отреагировал" на нее, и, скорее всего, весь этот эпизод нацело стерся бы в моих воспоминаниях, если бы не "бывший чиновник".

Я стоял и с досужим любопытством рассматривал "Петроградских литераторов" и внезапно почувствовал на своем правом профиле чей-то пристальный взор. Пристальный, заискивающий и вопросительный. Рядом со мной переступал с ноги на ногу самый типичный "бывший" - среднего роста человек в разбитых ботинках, потертом и засаленном демисезонном драповом пальто и фуражке с околышем бутылочно-зеленого плюша. Над потрескавшимся лакированным козырьком ее, как раз посредине околыша, можно было еще разглядеть след от сорванного - технологического или "Почт и телеграфов" значка. "Бывший" нетерпеливо выжидал мгновения, когда я обращу на него внимание. Он с готовностью зашмыгал красным носом своим, заулыбался ухмылкой искательной и злой, как у много битой собаки.

– Писатели земли русской!
– с не выраженной въявь, но вполне ощутимой ненавистью ткнул он не указательным, а большим пальцем в витрину. Тынянов, извольте видеть... Ихний теоретик! Живет, загримировавшись под молодого Пушкина... у тех, конечно, желтые кофты были, но чтобы чужие маски носить... Да нет, нет! Я ничего плохого...
– вдруг сделал он крутой вираж, видимо правильно прочтя выражение моей физиономии.
– Может быть - великие таланты... Ничего не говорю... Не мне судить...

Он смылся, яко воск от лица огня, то ли за угол, то ли по направлению к гостеприимному крылечку невдалеке на улице Бродского: там помещался тогда нэповский кабачок "Шануар", а нэпманы подавали "бывшим"...

Я пошел по солнечной стороне проспекта 25 Октября, к улице 3 Июля, размышляя понемногу обо всем: и о невеселой судьбе таких вот "осколков разбитого вдребезги", и о том, что крайне сомнительно, чтобы какому-нибудь литератору на самом деле пало на ум копировать в своей внешности Пушкина, Тургенева или Льва Толстого (хотя Скиталец и на самом деле отчасти "работал" под Максима Горького!), - словом, о разной разности. Думал я и о том, что "бывший" был все-таки человеком наблюдательным: то, что я сперва определил себе как "креольское" в чертах Юрия Николаевича Тынянова, теперь и мне начало вспоминаться как "пушкинское"... Но о чем бы я ни думал в те минуты, одно мне не приходило в голову: что не пройдет и двух-трех лет, как я уже полюблю книги, написанные этим человеком, узнаю его не по фотографии, а в жизни, лицом к лицу, он станет моим учителем, а я его - правда, отнюдь не правоверным, но благодарным учеником...

В те дни я много и упорно писал и в стихах и в прозе, но исключительно "для себя". С самого нежного детства, и сам не знаю почему, я дал себе слово - стать писателем. Именно этот род человеческой деятельности по причинам, которые я затрудняюсь объяснить, представлялся мне вершиной всякого благородства и блаженства. Но как добиться этого блаженства, я не только не знал, но, по правде сказать, в те годы даже мало и думал.

Витрина на улице Лассаля не произвела на меня особого впечатления. И я признателен жалкому человеку в технологической или почтового ведомства фуражке: он запал мне в душу, как некий "индекс", и сохранил память о том, как я впервые в жизни увидел Ю. Н. Тынянова. Пусть не в лицо, а на фотоснимке.