Но искать никого не пришлось, потому что открылась дверь и собственной персоной встал на пороге Рекордя в новеньком джинсовом костюме, покручивая вокруг пальца ключики от отцовского "Москвича".

– Вот он! Вот!
– кинулись к нему лимитрофы с намерениями далеко не ангельскими, но Рекордя отмахнулся от них, будто от мух, и через их козырьки спросил Гришу:

– Что нужно здесь этим дармоедам?

– Это ты продавал им билеты на ужение?
– спросил Гриша.

– Не билеты, а лицензии.

– Так в пруде еще нет рыбы.

– А какое мне дело? Я уполномоченный добровольного общества охотников и рыбаков. У меня жетон. Имею право на все водоемы местного значения реализовать лицензии. А у этих есть какие-нибудь документы? Почему они в рабочее время сидят возле нашего пруда? Вызови милицию, пускай пошерстит их малость!

– Да оно и в самом деле, - сказал Гриша.
– Товарищи, прошу предъявить...

"Товарищи" попятились к дверям.

– Дружнее, дружнее, - подбадривал их Гриша, - да не к дверям, а сюда, ко мне. Или, может, вы того?.. Может, вы в самом деле лимитрофы?

– Лимитрофы?
– крикнул кто-то из рыбаков.
– Что это такое? Это оскорбление! Мы!..

– А кто же вы такие?
– засмеялся им вслед Гриша, а Рекордя посоветовал: - Исчезни и больше не попадайся мне на глаза.

– У меня - жетон!

– Исчезни вместе с жетоном и с дружком своим Беззаботным! Я еще в район позвоню!

– Подумаешь, начальство!
– пробормотал Рекордя, вертя ключиками уже не от себя, а к себе.

Ганна Афанасьевна принесла еще ворох бумаг, и Грише уже было не до Рекорди.

Он углубился в официальные бумаги и только теперь наконец спохватился: что же это с ним, и как, и почему? Сон или смех, смех или сон, и откуда на него такое наваждение?

Бумаги ужаснули его количеством, размерами, угрожающим тоном, загадочностью, а более всего - ненужностью. Белые и синие, красные и рябенькие, узенькие и широкие, как стол, тонкие до прозрачности и жесткие, как обложки, разграфленные и разрисованные, с главами и параграфами, с пунктами и подпунктами, с правилами и исключениями, срочные и длительного действия, однодневные и рассчитанные на перспективу; бумаги с требованиями, напоминаниями, предупреждениями, вопросами и призывами, просьбами и угрозами. И все это сыпалось на головы мизерного аппарата (председатель и секретарь!) сельского Совета от организаций доминирующих и контролирующих, регулирующих и координирующих, перворазрядных и подчиненных, консультативных и декларативных, престижных и странных...

Смех и горе! Гриша хотел подбежать к окну, чтобы вдохнуть свежего воздуха, но вовремя вспомнил о босой оппозиции. Неужели сидят до сих пор?

– А нет ли здесь, Ганна Афанасьевна, такой бумаги, в которой бы спрашивали, над чем смеются на нашей территории, и чтобы поквартально, а то и по месяцам?
– обратился он к секретарю.

– Да что вы, Григорий Васильевич!
– испугалась Ганна Афанасьевна. Разве такое возможно?

– Значит, нет? Жаль. А то бы мы ответили... Ну, ладно. А катушка ниток десятого номера у вас найдется?

– Можно посыльного в сельмаг направить.

– Попросите, пускай купит. Вот деньги. Брал для обеда, но, вишь, пообедать мне сегодня не удалось...

– Надо делать перерыв, - посоветовала Ганна Афанасьевна.

– Забыл.

– Завтра я вам напомню.

– Благодарю.

Ганна Афанасьевна ушла, а в кабинет проник неслышно, будто чума, товарищ Пшонь.

– По-моему, я вас не вызывал, - сказал Гриша.

– А я сам пришел.

– Недавно же виделись.

– Это было вчера.

– Вы там уже успели вступить в конфликт с директором школы?

– Не я, а он со мной вступил в конфликт! Но не на того напал! Я ему не колокол! Я никому колоколом не буду! Я не позволю!

– Колоколом?
– Гриша ничего не понимал.
– Каким колоколом? По-моему, вы морочите мне голову.

– Ага, морочу? А вы знаете, кто я такой? Вы думаете я - Пшонь? Просто какой-то негодяй перекапустил нашу прославленную фамилию. Я ведь не Пшонь, а Шпонька!

– Шпонька?

– Гоголя в школе проходили?

– Гоголь - бессмертный.

– А раз Гоголь, то и все его герои бессмертны.

– Так вы - Иван Федорович?
– Гриша даже встал и отошел подальше от этого мистического человека.
– Сколько же вам лет? Сто пятьдесят, двести?

– Столько, сколько есть. И не Иван Федорович, а Кузьма Кондратьевич, а отец мой был Кондрат Федорович, а дед - Федор Иванович, а прадед - Иван Федорович. И все Шпоньки! У прадеда перепутали буквы, а у деда отрубили кусок фамилии, и получился Пшонь, но я найду! Я им не колокол!