– Сами считайте, - насмешливо отвечает Гаврилов.
– До пяти. В первом классе проходят.

– Дочка-то как раз первый класс и кончает?
– спрашиваю я.
– А папа, мастер на все руки, решил пока что чужими квартирами заняться, так, что ли? И все доходы на тестя-графа записать?

Гаврилов снова хмурится и молча отводит глаза.

– Не пройдет это, Иван Степанович, - говорю я.
– Больше не пройдет. Мы еще кое-какие квартирные кражи к вам примерим. Уж больно вы крупными специалистами оказались. По замкам, в частности. Нет тут для вас секретов, говорят. И потом, связи у вас какие-то оказались. Вон, из другого города сообщники приезжают.

– Ладно тебе, начальник, лепить-то от фонаря, - хмурится Гаврилов и, подняв голову, тускло смотрит на меня.

– Почему же - лепить?
– возражаю я.
– И Колька, и Леха, и сам Лев Игнатьевич - люди приезжие, сами знаете.

– Ничего я не знаю.

– Ничего или никого?

– И ничего, и никого.

– Ну, ну, Гаврилов. Перчатка Колькина вас намертво с ним связывает. И с ним, и с... убийством тоже.

Гаврилов по-прежнему смотрит на меня тускло и задумчиво. Я сразу подмечаю эту его внезапную задумчивость и истолковываю ее в том смысле, что Гаврилов колеблется, признаться ему хоть в чем-то или нет. До конца он сейчас признаваться не будет, это ясно.

– Примеривай не примеривай, ничего не подойдет, - говорит он наконец. Первая она у нас. Олежка, черт, попутал.

Видно, мысли его все время кружатся вокруг квартирной кражи, и никакая перчатка его сейчас не волнует и, выходит, убийство тоже. Странно.

– Олежка - что, - я пренебрежительно машу рукой.
– Пьяненькому веры-то мало. Вот Лев Игнатьевич - это другое дело. Если уж он указал на ту квартиру...

– Не знаю я такого, говорят тебе, - нетерпеливо перебивает меня Гаврилов.

– И Кольку не знаете?

– И Кольку.

– А ведь перчатка его...

– Далась тебе эта перчатка!
– неожиданно ухмыляется Гаврилов.

– А как же? Вроде визитной карточки она.

– Ну вот что, - вздыхает наконец Гаврилов и, видимо на что-то решившись, заключает: - Не вышел номер, значит.

Я молча жду, что он скажет дальше, я боюсь неловким словом что-нибудь испортить, чему-то помешать.

А Гаврилов на секунду снова умолкает, словно усомнившись вдруг в чем-то, затем, уже решительнее, говорит, будто споря с самим собой или себя уговаривая:

– Да нет, не вышел номер, чего уж там. Куда-то даже не туда все поехало. Короче, - он поднимает голову и смотрит на меня, - перчатку ту я во дворе подобрал и с собой в квартиру эту самую прихватил. Там и бросил. Вот так все и было, одним словом.

– Ну да?
– недоверчиво спрашиваю я.
– Там, значит, и бросил?

– Там и бросил.

– Зачем?

– А чтобы голову-то вам задурить. Думал, убийством займутся, ну, и кражу заодно им же и пришьют. А тут, я вижу, все наоборот получается. Нам убийство хотите навесить. А мы тут ни сном ни духом. Вот так.

Я некоторое время молчу, стараясь собраться с мыслями и прийти в себя от этого неожиданного признания. Неужели это правда? Если так, то все становится на свои места. Чума и Леха не участвовали в краже, не участвовали! Один в то утро был у своей Музы, а второй - у Полины Тихоновны. И перчатку подбросили. Вот это номер! А значит, и Лев Игнатьевич... И Семанский... Но все это потом, потом. Я заставляю себя вернуться к сидящему передо мной Гаврилову. А не хитрит ли он случайно? Не пытается ли сбить? Нет, нет, рано удивляться и радоваться. Тут надо разобраться спокойно.

– Выходит, двое вас было в квартире?
– спрашиваю я.

– Выходит, что так.

– И перчатку ту вы, значит, нашли во дворе. Когда именно?

– Я ее не нашел, я ее подобрал, как они убежали, - снисходительно поясняет Гаврилов.

– Выходит, вы видели все, что случилось там?

– Все как есть. Я этих голубчиков давно заприметил. Думал даже, Гаврилов сдержанно усмехнулся, - не конкуренты ли появились.

– Они тоже вокруг той квартиры кружили?

– Ну да.

– А зачем - как теперь полагаете?

– Кто их знает. Правда, один разговорчик ихний я все-таки зацепил, задумчиво сообщает Гаврилов.
– Но ни хрена тогда не понял.

– Чей разговорчик?

– Ну, этих, пожилых, значит. Одного потом кокнули. У меня на глазах, ей-богу. Я прямо чуть не рехнулся.

– А что за разговорчик был?

– Ну, один, который, значит, живой остался, говорит: "Советую убраться и никогда больше ему на глаза не показываться". А тот говорит: "Это мой друг, и тебе он ничего не сделает". А тот ему: "Сделает, не бойся". Вот такой разговорчик был.