Гаврилов охотно и даже как будто с облегчением передает подслушанный им разговор. Словно давил он его чем-то, беспокоил, и вот теперь эту тяжесть можно переложить на других. Да, что-то разбередило в душе Гаврилова это убийство, что-то в душе у него дрогнуло, мне кажется.

– А потом они его убили...
– задумчиво говорю я.

– Точно. На моих глазах.

– Крикнул он хоть?

– Не успел.

– А еще кто-нибудь это все видел?

– Не. Один я.

– И не кинулся на помощь, не позвал никого?

– Растерялся я, - виновато говорит Гаврилов.
– Все-таки прямо на глазах. Веришь, ноги-руки аж затряслись. И язык отнялся.

– Ну, а ребят-то этих вы разглядеть успели?

– Да кто их знает, - отводит глаза Гаврилов, явно пугаясь моего вопроса.
– Темно было. Их вон женщина одна видела, как они со двора убежали, а потом вернулись.

– И труп видела?

– Скорей всего нет. Ей кусты загораживали.

– А женщина эта сама откуда появилась, не заметили?

– Да из дома вышла. Не того, который во дворе, где квартира та. А из другого, который еще на улицу выходит. Из левого подъезда вышла, точно. Красное пальто на ней и белая шапка. Худая такая.

– Шершень с вами в тот вечер был?

– Не. Я один.

– В случае чего опознать этих парней сможете?

– В свидетели хотите записать?
– усмехается Гаврилов.

– Хочу.

– Не выйдет, начальник. Я сам под суд иду.

– По закону все равно можете свидетелем быть в другом деле. Ведь гражданином вы остаетесь.

– Какой уж я гражданин теперь, - пренебрежительно машет рукой Гаврилов и неожиданно добавляет: - Но вот у человека жизнь отобрать - это я не могу даже помыслить. Хотите верьте, хотите нет.

– Не можете?
– переспрашиваю я.
– А ведь вы собрались задавить человека там, на даче. Или забыли? Машиной хотели задавить.

– Это Степка!
– взволнованно вырывается у Гаврилова.
– Ошалел от страха. Я ему в тот же момент по шее навернул. И руль крутанул. Его же "Москвич"-то, он и за рулем сидел.

– Это точно, - соглашаюсь я.
– "Москвич" его.

– Ну вот, - подхватывает Гаврилов.
– А на чужую жизнь замахиваться никак нельзя. Вещь какую туда-сюда - это одно, а жизнь отобрать - совсем другое дело, страшное дело, я скажу, последнее.

– Именно, - согласно киваю я.
– Самое последнее это дело. Так неужто, Иван Степанович, вы таких вот извергов покрывать будете? Ведь сегодня они чужого вам человека убили, а завтра могут...

– Ладно тебе, начальник, душу-то мне ковырять, она и так у меня уже в клочьях вся, - мрачно обрывает меня Гаврилов.
– "Завтра, завтра..." Что мне "завтра"? Я вон теперь сколько лет своих-то не увижу. Дочка небось невестой без меня станет, если, бог даст, жива-здорова будет.

– Да уж не дай, как говорится, бог, чтобы дочка ваша таких вот извергов встретила, - не позволяю я Гаврилову увести разговор в сторону.
– Ведь вот тот, чья перчатка, кого арестовали мы сейчас, одну девушку в Новосибирске искалечил, гад. Это кроме убийства у вас на глазах. Словом, зверь, сущий зверь, а не человек. А с виду... Вот недавно еще одной тут голову закружил.

– Попадись мне такой, - сквозь зубы цедит Гаврилов, - своими руками бы придушил, гаденыша. Эх!..

Он сейчас все примеряет к своей дочке, у него, кажется, и других мыслей нет сейчас. Ох не легко ему!

– Зачем же своими руками?
– говорю я.
– Руками закона надежнее. И все должно быть по справедливости, Иван Степанович. Вы, к примеру, тоже людям бед принесли немало. И вам тоже по совести следует принять за это наказание. По совести и по закону. Ну, а тот... кстати, и кличка у него - Чума. Вполне подходит. Ему наказание следует особое. Он у человека жизнь отнял.

– Все верно, - горестно вздыхает Гаврилов.

Все-таки поубавилось в нем угрюмой, нелюдимой озлобленности, проступает человеческое, что-то даже незащищенное. И кажется Мне, что этим вот человеческим, добрым чувством на миг высветилось изнутри его лицо, худое, желтоватое, с морщинами вокруг глаз и на висках. И помимо воли вызывает у меня сочувствие этот человек, а ведь кажется, что никакого сочувствия он не заслуживает.

– Но чтобы закон и его, этого душегуба, наказал по справедливости, продолжаю я, - закону нужны доказательства. А они у вас в руках, Иван Степанович. Самые важные доказательства. Дадите их закону - будет и справедливое наказание. Не дадите - убийство ведь можно и не доказать. И справедливое наказание обойдет его стороной. Опасно это, Иван Степанович, для всех людей опасно, если он таким вот на свободе очутится.

– Что ж, я не понимаю, что ли, - задумчиво говорит Гаврилов.
– Не зверь ведь.

– Тем более и у вас дочка растет.

– Растет...

– Так поможете вы нам?

– Поглядим...

– Что ж, поглядите, Иван Степанович. Подумайте. На этом и закончим пока. Вас потом следователь еще вызовет.

– Ему ничего не скажу, - хмурясь, предупреждает вдруг Гаврилов.
– Вас буду дожидаться. Вот так.

До чего-то я, оказывается, все же докопался, какую-то потаенную струнку в душе его задел. И это немалая награда, скажу я вам. Даже, если хотите, главная награда, ради которой не надо жалеть сил, времени, нервов. Ничего не жалко, если в результате этих усилий в пропащем, казалось бы, человеке вдруг просыпается совесть.