– Как?
– он задумался на секунду, возведя к потолку глаза.
– Да конечно, изменений много. Во-первых, в 1917 году произошла революция, и у нас теперь социалистическое общество.

Я был далек от политики, но зато прекрасно знал, что слово "революция" не в чести у господ представителей власти. Владелец этого трактира Рублев человек был степенный, верноподданный и вряд ли сочувствовал революционерам и их идеям, и потому половые у него могли быть доносчиками. Я приложил палец к губам, подмигнул Павлу и проговорил:

– Ну что ж, об этом ты расскажешь мне потом.

– Я бы еще поел, - заметил мой собеседник.

В кармане у меня оставалось всего около рубля, но что были эти деньги в сравнении с величием и грандиозностью нашей неожиданной встречи. Я заказал еще закуски и чаю.

– Самое обидное, - сказал Павел, жадно набивая рот, - что я совершенно не знаю, чем я тут могу заняться. Жизни вашей я не понимаю, ни жилья, ни денег, ничего у меня нет.

– Жить ты пока можешь у меня, - сказал я горячо.
– Конечно, я уверен, что со временем мы сумеем заинтересовать твоей историей ученых, они примут и оценят факт твоего появления в нашем времени. А пока... Ты же ведь литератор, - продолжал я.
– Отчего бы тебе не попробовать писать? Попробуй, ведь может и так сложиться, что ты найдешь своего издателя...

– Ну да, - усмехнулся он недоверчиво.
– Тут у вас такие титаны пишут, что... Блок у вас уже известен?

– Да, - кивнул я.
– Я знаю его стихи. Он станет знаменит?

– Ого!
– воскликнул он.
– Гений! Ну, потом Маяковский, Есенин... Их-то пока еще нету, они позже... А Горький есть?

– Конечно, - кивнул я, - Горький очень популярен, у него свои читатели. В поэзии известны Бальмонт, Надсон... Они останутся в истории литературы?

– Останутся, - небрежно махнул он рукой.
– Но знаменитыми не станут... Нет, писать при жизни таких титанов невозможно, расчета нет. Ведь еще Лев Толстой жив! И Чехов! Чехов жив?

– Жив, - подтвердил я и осторожно спросил, ибо очень любил печальную музу Чехова.
– А когда он умрет?

– Не помню, - подумав, ответил Павел.
– Сейчас 902-й... Ну, что-то очень скоро...

– Господи, какой ужас!
– вырвалось у меня.

– Да-а...
– протянул он, погруженный в свои размышления.
– Попишешь тут, как же...
– Он вновь задумался, и лицо его вдруг просветлело. Послушай, Толя, а Блок написал уже стихи о Прекрасной Даме?

– Не знаю, - сказал я.
– Я не читал, не слышал.

– Нет?
– оживился он.
– Так-так... Ну, а там: "по вечерам над ресторанами..." "Незнакомка"? Они же знаменитые.

– Нет, - сказал я.
– Я слежу за журналами. Этих стихов не было.

– Не было? Точно?
– глаза его заблестели, румянец выступил на бледных щеках.
– Толя, это же гениально! Я напишу эти стихи!
– От нахлынувших чувств он даже задохнулся.
– Черт возьми, как же я об этом не подумал! Ведь все, что еще не написано, - все мое! Черт возьми!..
– он схватился руками за голову.
– Ведь можно жить, Толя, можно жить!

Я смотрел на него и никак не мог понять, что он имеет в виду. От волнения он расстегнул верхнюю пуговичку своей странной рубашки.

– Значит, так, - заговорил он деловым голосом.
– Сначала кое-что, что помню из Блока. "Молчали желтые и синие", там... "Под насыпью во рву некошеном" и всякое... По вечерам над ресторанами какой-то воздух дик и глух, и правит окриками пьяными тара-та-там весенний дух... нет, тлетворный дух... Ладно, остальное припомню, а чего не припомню, сам доделаю, дело привычное.

– Но это же будут чужие стихи, - попытался возразить я.
– Постой, постой... Ты Ведь даже не помнишь Их точно. Ведь ты испортишь их, испортишь для будущего!

– А, ничего!
– махнул он рукой.
– Если в наше время мои тексты кушают, то небось ваша публика уж тем более не подавится!
– Он взмахнул руками. А дальше, дальше! Я помню, Горький написал "На дне" в девятьсот втором. Но в девятьсот пятом будет революция... первая русская революция, и Горький после нее напишет роман "Мать", который нашумит в народе. Фигушки! Это я теперь напишу "Мать". Ниловна там, Павел Власов, сходки, ведущая роль рабочего класса... А уж позже можно будет "Ночь, улица, фонарь, аптека...", а там и начинать Маяковского, пока он сам не начал!..
– Павел вспотел, раскраснелся.
– Деньги, Толя, будем грести лопатой!

– Как же так, - проговорил я растерянно.
– Ты же обкрадываешь писателей, присваиваешь себе их произведения...

– Где они, эти произведения?
– с жаром воскликнул он.
– Нету их! Я напишу, они и появятся!
– Он зажмурился от предчувствия успеха.
– Какой же я дурак, как же я раньше не сообразил! Только сиди, вспоминай да записывай! А память у меня хоро-ошая...

Я вздрогнул и покрылся гусиной кожей от ужаса перед тем, что может натворить этот странный, беспринципный человек из будущего, которому я так неосторожно подал идею заняться литературой.