– Постой же, постой, - пробормотал я.
– Но как же честь, честь русского литератора?!
– Как же высокие помыслы, которым служат литература, и таланты, ее рождающие? Как же втоптать в грязь?.. Ведь наше нравственное сознание...

– Да брось ты!
– толкнул он меня кулаком в плечо.
– До нравственного ли нам сознания? На улице мороз, мы с тобой - два нищих паука, а перспективы открываются такие, что закачаешься! Ох, Толик, даже в жар бросило...

– Да постой же!
– почти выкрикнул я.
– Как же ты так легко собираешься расстаться со своим временем, со своей жизнью там, в будущем, ведь...

– Да помолчи ты, - перебил он меня.
– Чего я там потерял, в будущем? У нас там, знаешь, атомные бомбы. Одну бомбу бросить - и нет никакой Москвы. Понял? Зачем мне все время в страхе жить? Не-ет, не хочу. Что мне там жалеть - тачку свою, "Жигули"? Квартиру однокомнатную? Да я здесь за те же деньги десять карет себе заведу с кучерами, из "Яра" не буду вылазить, с самыми великими людьми дружить! Да я в историю войду, Толик! Что ты-ы!..

Я весь сжался в нервический комок. Мне сделалось дурно, перед глазами поплыли радужные круги. На моих глазах молодой подлец собирался убить великую русскую литературу, и я не мог этому помешать. Не мог! Не мог?..

– Послушайте, Павел, - выговорил я дрожащим голосом.
– Вы извините...

– А чего это ты на "вы" перешел?
– спросил он настороженно.
– Что случилось-то?

– Да нет, я забылся, - быстро поправился я.
– Я вот что не могу понять: где же это произошло с торой? Твой переход из будущего в прошлое?

– Где, - передразнил меня Павел.
– Если бы я знал. Я сам уже искал, искал это место, только ни черта не нашел. Москва-то переменилась за эти годы, я почти ни одного здания узнать не могу. Вот университет только, Красную площадь с Кремлем, да и то... Ну, теперь-то мне эта улица не нужна, - на лице его расплылось блаженство.
– Теперь мне и тут будет хорошо. Писателей на мой век хватит.

– Постой же, - вновь прервал его я.
– Мне все же это очень интересно. Неужели ты и вовсе не помнишь этого места? Хоть каких-то примет?

– Примет?
– задумался он.
– Да вот афишная тумба с цирком Чинизелли... Да-а... Да! Потом там кусок вывески какой-то помню: не то Распопов фамилия, не то Раскоков, черт его знает.

Я сразу сообразил, что это мог быть только магазин колониальных товаров Распопова на Арбате. Я хорошо знал это место, ибо недалеко оттуда скончалась моя мать в доме Кухнарева.

– Павел, - попросил я как можно трогательней и дружелюбней.
– Окажи мне такую милость, давай сходим к этому месту, я, кажется, знаю, где это. Ты себе представить не можешь, как я хочу видеть это место, место, где, может быть, состоялся величайший в истории факт: переход человека во времени. Сделай мне такое одолжение.

– Ну хорошо, - согласился он, но с видимым неудовольствием. Вообще, как только пришла ему в голову эта дикая идея, он переменился: чванливость появилась в его движениях, в манере говорить какое-то присутствовало напускное презрение и вялая томность. Этого я не любил в наших начинающих литераторах, а уж в человеке из будущего и совсем никак не ожидал встретить.

Мы вышли на улицу. Уж отзвонил вечерний благовест. Тускло горели газовые фонари, двигались темные прохожие, трусил одинокий извозчик. Я старался смотреть на окружающее как бы глазами человека из будущего. Как, должно быть, грязно и тускло ему казалось у нас, как бесприютно. В окнах домов плавал желтый свет. На углу стоял старый шарманщик, и из дряхлой шарманки его неслась заунывнейшая мелодия. Но воздух и снег под ногами почему-то не показались мне страшными по-зимнему, хотя ноги тотчас промокли и заледенели. Нет, напротив, природа поворачивала на весну! Даже в ветре, пахнувшем из длинной подворотни, был уже запах весны...

Мы вышли на Тверскую и пошли вниз, спускаясь к Охотному ряду. На Страстной площади он задержался, долго глядел на огромный контур монастыря и сказал:

– Году в девятнадцатом тут имажинисты будут шалить с Есениным. Ну что ж, ну что ж, посмотрим...
– И он озорно закусил губу.

Он узнал Тверской бульвар, памятник Пушкину и даже некоторые здания. Говорил, что Тверская стала называться улицей имени писателя Максима Горького и чуть ли не вдвое стала шире и выше, смеялся над конкой и все вспоминал и вспоминал новые фамилии русских поэтов и писателей, фамилии мне незнакомые, и одно было отрадно, что в будущем, как видно, русская литература не зачахла, а процветала и набирала силы.

– Тут у нас Моссовет, - сказал Павел, указывая на дом генерал-губернатора.
– Только у нас его надстроили.

Дежуривший у дома городовой мрачно и угрожающе пошевелил усами, завидев наши неказистые фигуры. Но униженность и страх уже прошли в моем спутнике.

– Фараон!
– крикнул он, показывая полицейскому язык.
– Так их у вас кличут? Да, - продолжал он далее.
– Все равно этот гад мне еще козырять будет. А у Морозова я особнячок выторгую. Там у нас сейчас Дом дружбы. Он, говорят, любит писателей да актеров, а с моими деньгами я и самого Савву скоро куплю. Заведу себе шикарную карету, а то и автомобиль заведу.
– Он захохотал.
– Скорость двадцать километров. Ха-ха-ха! Толик!
– Он хлопнул меня по спине.
– В шампанском будем купаться, с графинями спать, Толик! А слава, слава! Ведь все лучшее, что только в России понаписано, будет написано мной. Я же ведь гением становлюсь, Толик! Все газеты, все журналы, радио, телевидение... Ах да, телевидение подождет.