Гипнозом я владею всю жизнь. Позже, как врачу, мне это помогло. Но с возрастом я уже не испытывал того тщеславия. Наоборот - я стал ощущать неловкость перед людьми, которые глядели на меня как на колдуна. Я объяснял, что гипнозу может научиться каждый - это всего лишь обычная тренировка и знание человеческой психологии. Мне не верили. Впоследствии я с горечью убедился, что чем проще какое-либо открытие, тем тяжелее его доказывать...

Вместе с Димитрием я, наконец, добрался до своего дома.

Село было расположено на склоне горы - мы пришли к нему через перевал сверху.

На окраине я встретил деда Махмуда. Он сидел на завалинке сакли в своей вылинявшей черкеске, курил трубку. Я громко сказал:

– Здравствуй, дед Махмуд!

Он поднял на меня глаза, уставшие смотреть на жизнь девяносто с лишним лет, ничего не ответил. Потом дед оглядел моего товарища и вдруг, как будто видел меня только вчера, спросил:

– Ты пришел со своим другом?

Я улыбнулся. Мне стало очень хорошо. Этот дед всегда вселял в меня прочность бытия. Прежде всего тем, что он долго жил. Сейчас, глядя на него, я вдруг с удивлением почувствовал, что в жизни все равно ничего не изменится. Война, голод, разруха - это лишь плохой сон. Все опять будет по-прежнему. Как этот дед.

Дед Махмуд произнес:

– Ты домой, Степа?

– Да!
– Я опять улыбнулся.
– Я хочу увидеть свою мать, сестер и братьев! Потом я пойду обратно.

Дед несколько раз покивал головой, а после паузы сказал:

– Не ходи, сынок.

– Почему?

– Потому что ты и твой друг голодны.

– Да, дед, - подтвердил я.
– Мы голодны. Но мы съедим совсем мало, мы уже договорились.

Дед повторил:

– Не ходи, сынок. Твоя мать стареет, но она здорова. И сестры твои и братья - они тоже живы. И твой дом, смотри, стоит на том же месте. Если ты туда спустишься, они зарежут для тебя и твоего друга свою козу.

– Да, - проговорил я.
– Они так и сделают.

Дед Махмуд долго молчал и глядел на мои босые ноги. Потом сказал:

– Потерпи, сынок. Ты им отец. Потерпи...

Дед Махмуд накормил меня и Димитрия овсяной кашей. Мы съели целый чугун. Он подарил мне свои онучи.

Я сказал:

– Дед, я обязательно с тобой расплачусь.

– Деньги, сынок, онучи, каша - все ничто. Между людьми есть только один счет - добро. Я сделал его тебе, ты - другому, он - третьему. Пусть это добро пойдет по кругу и, может, когда-нибудь возвратится ко мне. И чем больше добра, сынок, ты сотворишь, тем больше надежды у меня на это будет.

Перед уходом я спрятался за саклей деда Махмуда и долго глядел на свой дом. Я увидел братьев - они носили из-под горы ведрами воду и заполняли ею большую бочку. Потом вышли мои сестры - они принялись стирать белье в чане и развешивать его на веревке. Не было только матери... Я не уходил и ждал, когда она появится.

Ко мне подошел Димитрий, напомнил:

– Темнеет, надо идти.

– Сейчас, - ответил я, - Еще чуть.

Он тактично удалился.

"Мама, - стал молить я про себя, - выйди. Я же тут, мама. Ты должна это почувствовать..."

И она вышла. И прямо с порога стала беспокойно оглядываться. Я замер. Неужели она почувствовала мое присутствие?

Походив по двору, мать сделала какое-то замечание сестрам, заглянула в наполнявшуюся бочку, затем направилась обратно в дом. Исхудавшая, с первыми признаками старческой походки, она вдруг остановилась и обернулась в мою сторону.

Я затаился. Малейшее движение могло выдать меня.

Мать отвернулась от меня и вошла в дом. Согбенно, понуро...

Вместе с Димитрием я зашагал прочь из села. Меня душили боль, слезы и ненависть к фашистам, из-за которых я должен был бояться глаз собственной матери.

Я вдруг понял, что именно эта мразь и выдумала самую унизительную философию: "Человек рожден для страданий".

– Вранье! Человек рожден для человека. Для своей матери, для своих сестер, для своих братьев, для своего дома, для своей земли, какой бы она ни была каменистой...

Институт мы нагнали в Баку. От него уже отстало около половины студентов.

На баржах мы переплыли Каспийское море, затем в течение двух недель добирались до Кзыл-Орды. К этому времени немецкие войска предприняли вторичное наступление на Сталинградском фронте. Сталинград объявили на осадном положении.

В Кзыл-Орде власти выделили нам два барачных помещения, в них мы стали жить и учиться. Институт произвел добор студентов из местных жителей. Больше всего в институте оказалось корейцев.

Однажды меня вызвал к себе Арепьев.

– Понимаешь, - сказал он, - нашему институту дали задание углубить арык. Коли все примутся за работу, с учебой ничего не получится. Ты парень крепкий, собери человек тридцать - и ройте. А мы станем вас подкармливать из общего котла.

– А с учебой как?