ЧЕРНАЯ ШАЛЬ, ИЛИ ПЕНИЕ ОБОЖЖЕННЫМ ГОРЛОМ

. Проезжала я недавно мимо своего родного Училища имени Щукина. Перед входом роилась толпа мальчишек и девчонок, мечтающих стать артистами. Представила их волнение и немного позавидовала.

Первый и, пожалуй, единственный раз я почувствовала себя актрисой, когда поступила в училище и перед началом занятий поехала отдыхать на юг. Мне казалось .странным, что люди не обращают на меня никакого внимания. А меня просто распирало от сознания, что я теперь актриса.

На первом курсе все кажется легче, критикуешь наотмашь, оцениваешь только результат по двухбалльной системе "хорошо - плохо".

Каждый недостаток своего характера оберегался как проявление индивидуальности. Следили только за своим внутренним состоянием в любых проявлениях: предположим, у меня случилась какая-то неприятность, уж не помню какая, но хорошо помню, как плачу, неожиданно подхожу к зеркалу и смотрю, как я это делаю. (Кстати, я до сих пор не считаю зазорным для актера смотреть на себя со стороны. Человек, анализирующий свои поступки, как бы раздваивается: несовершенство, то есть то, что он есть на самом деле, и совершенство - то, чем он должен стать.) И говорили только о себе. Эту черту я замечаю и сейчас почти у всех актеров - много говорить о себе. Правда, зачастую это не от самомнения, а от подсознательной оцен

439

ки тех или иных поступков, фиксации на внутренней оценке своего состояния.

Там же, в училище, я помню показ молдавской студии. Объявили, что кто-то будет петь "Черную шаль". Мы переглянулись, поморщились - опять эта надоевшая эстрадная цыганщина. Вышла на сцену девушка невысокого роста. А лицо? Сейчас бы не вспомнила. Ничем не примечательна. Без единого жеста, на "скрытом" темпераменте пропела. Да так, что мурашки до сих пор от воспоминания. Я до сих пор помню, как она пела и как мы потом, забыв про свою "гениальность", кричали "браво" и "бис". Я раньше не понимала, как Федя Протасов мог заслушаться цыганских песен, а сейчас, если бы я точно знала, что эта девушка мне споет так, как она пела тогда, я бы бросила все свои дела и помчалась в Кишинев, где и обосновалась та молдавская студия. Образовав театр "Лючиферул". Но меня останавливает боязнь потерять то ощущение. А вдруг это была только минута? Недавно услышала по радио, как Мария Лукач поет песню Рождественского про двух сыновей: "Повезло им, повезло им, повезло!" На таком выхлесте! Срывающимся голосом. Как слышу плачу. Почему? Ведь крик как высшая точка самовыражения - это вчерашний день. Театр сейчас играет в другие игры. Зрителя больше интересуют нюансы, тонкий рисунок роли, глубина прочтения драматургического материала. Но я ничего не могу с собой сделать и всегда плачу. Когда слышу крик боли.

Как-то я читала у Лорки об одной знаменитой андалузской оперной певице. Однажды со своим другом она пришла в кабак, ее узнали и попросили спеть. Она согласилась и пела, как никогда, прекрасно. Но присутствующие молчали и даже иногда раздавался свист. Тогда она выпила стакан огненной водки и в бешенстве стала петь сорванным, обожженным горлом. Триумф!

440

Пение обожженным горлом. Самоотверженность и безоглядность таланта.

Сегодня почти не играют трагедии. А если и играют, то как драмы - с логическим обоснованием поступков, с понятным переходом из куска в кусок. Может быть, возникла защитная реакция у зрителей - после мировых войн, заказных убийств, вечной политической лихорадки. Сегодня человек сидит у себя в халате дома, пьет чай и смотрит по телевизору, как на его глазах убивают по-настоящему. И что после этого может сделать один актер в театре? Со своим слабым голосом, несовершенной пластикой и сомнениями, разъедающими душу. Каким чудом достичь, того, когда "расплавленный страданьем крепнет голос и достигает скорбного накала негодованьем раскаленный слог" ?

Необходимая предпосылка трагедии в театре - совместное творчество зрителя и театра, готовность зрителя услышать трагическую ноту, попытаться не "понять", а "почувствовать" то, что зачастую словами трудно объяснить, уметь в малом увидеть общее, ведь, как писал Мандельштам, "трагическое, на каком бы малом участке оно ни возникало, неизбежно складывается в общую картину мира".

ЛАРИСА ШЕПИТЬКО

У меня отношение к смерти - странное. Помните у Ахматовой:

Смерти нет - это всем известно,

Повторять это стало пресно,

А что есть - пусть расскажут мне.

Для меня ее нет. И те, кто уходит, все равно остаются со мной, они для меня так же живы. Но для других-то они ушли, вспоминают их все меньше и меньше. И мне хочется о них рассказать, потому что эти люди - не только отражение своего времени, но в какой-то степени и мое отражение.

Когда я впервые увидела Ларису, я "увидела" ее главное скрытое чувство - добиться в жизни во что бы то ни стало признания. При первом знакомстве я воспринимаю людей подсознательно. Потом это ощущение уходит, человек ко мне поворачивается той своей стороной, которую хочет мне показать. Но свое первое чувство от Ларисы я помню. Я тогда еще отметила ее огромную выдержку и силу воли, умение владеть собой. И, как ни странно, семейственность - уважение и почитание родственных связей.

После ее "Крыльев" прошло уже довольно много времени, и сделать "Ты и я для нее было, конечно, важно. Хотя я и не понимала, для чего Ларисе этот "легкий" и, кстати, недоработанный сценарий Шпаликова. Да и тема была не Ларисина. Потому что Лариса

442

человек с глубоким трагическим мироощущением, а "Ты и я" - фильм про интеллигенцию, весь на полутонах: полутона интеллигентного человека, запутавшегося в отношениях. Но Лариса обожала талантливых людей, она их как бы коллекционировала - впитывала, выжимала, а потом забывала. В данном случае она "вцепилась" в Шпаликова, и он дал ей "рыбу" своего сценария.

Если бы в главной роли снималась Белла Ахмадулина, может быть, фильм повернулся бы по-другому. Ее голос, ее манерность сыграли бы на форму. (Как известно, форма - наиболее удобный и выразительный способ говорить задуманное. Я очень часто вспоминаю слова одного из Богов в "Добром человеке из Сезуана": "Блюди форму - содержание подтянется". И почти всегда после этих слов в спектакле "Таганки" раздавались аплодисменты.)

Такой зашоренности в работе, как у Ларисы, я не встречала больше ни у кого. Она видела только своих актеров, только свой материал - больше для нее ничего не существовало. Когда мы, например, поехали снимать в Ялту, она поехала в старом поношенном пальто, в котором всегда ездила на подмосковную натуру. Но это же Ялта! У нас было много свободного времени, мы ходили в рестораны, гуляли по набережной, и Лариса - в своем "натурном" пальто. "Лариса, ну почему ты его надела?!" - "Но мы же поехали на натуру". И, конечно, в водоворот Ларисиной жизни закручивались и наши жизни тоже.