Мне как-то рассказывал кинодокументалист Семен Аранович - это был друг нашего дома, - как во время съемок фильма о Горьком он случайно узнал, что в Ленинград привозят гроб с телом Ахматовой.

Он говорил: "Я взял оператора, и рано утром мы поехали на аэродром. Была мартовская поземка, утренняя изморозь. Подъехал старый тупоносый автобус, из него вышли невыспавшиеся писатели в тесных, "севших" после химчистки, дубленках, - они приехали встречать тело Ахматовой. Я толкаю своего оператора: "Снимай!" Садится самолет, и по багажной квитанции писатели получают деревянный ящик, который потом не входит в автобус. Наконец втащили. Автобус едет в Союз писателей. Там панихида, народу немного. Выступает пьяная Берггольц. Мы снимаем. Потом - на следующий день, утром - панихида в церкви. Там отпевают не только Ахматову, а кого-то еще. Между тем появляется итальянское телевидение, и во время отпевания Ахматовой становится очень тесно. Я вижу своего оператора издали и только машу ему: "Снимай! Снимай!" Вдруг меня кто-то хватает за грудки и бьет спиной о клирос, летят пуговицы. А человек, перемежая матом, кричит: "Где вы были, трам-та-там, когда она была жива?! Что вы, как коршуны, налетели, когда она умерла! Перестаньте снимать!" Это Лев Николаевич Гумилев... День был мартовский, короткий. Все быстро погрузились в автобусы и помчались в Комарове - это в часе езды от города. Народу осталось мало. За окнами автобусов - опять мокрый снег и изморозь, кое-где уже проглядывает земля. Все черно-белое. Очень красиво. Приезжаем на комаровское кладбище. Там, среди сугробов, вытоптана дорожка к задней стене. Проходим гуськом. Дудин, Сергей Михалков что-то говорят. Гроб, как почти всегда бывает, не влезает в яму - его вталкивают. Потом пи

316

сатели в темных пальто рассыпались по рыхлому снегу кладбища - пошли навещать своих. Мы снимаем, хотя уже темнеет. Наконец все уезжают. Мы курим, обговариваем, что успели снять, что - нет. Вдруг подходит человек, просит закурить. Его забыли. Это Гумилев. Назавтра я стал монтировать, получилось очень хорошо. А дня через два пришел в монтажную что-то доклеить и узнал, что фильм арестован. Из сейфа он исчез, где он-я так и не знаю".

Так рассказывал когда-то Семен Аранович. Но где этот фильм - неизвестно до сих пор. А вот куски этой знакомой мне истории я вдруг вижу в американском фильме про Ахматову, лежа ночью в монреальской гостинице. Может быть, это срезки того фильма, который снял Аранович? И вот я лежу, смотрю телевизор и думаю: "Кто меня так прекрасно дублирует?" Мой голос не заглушен, но в то же время слышен перевод. И тембр - очень красивый, интеллигентный, без американских открытых гласных.

То ли мысль обладает энергией притяжения, то ли наоброт - не знаю. Но через несколько дней раздается звонок: "Это говорит Клер Блюм. Я вас озвучивала в американском телевизионном фильме об Ахматовой. Вы мне очень понравились, давайте вместе работать. Приезжайте в Нью-Йорк". Я говорю: "Я не могу приехать - у меня нет визы. А вот вы в Москву приезжайте". В Москве я спросила Виталия Вульфа, кто такая Клер Блюм. Он мне объясняет: "Алла, вы, как всегда, ничего не знаете. Это "звезда" чаплинского фильма "Огни рампы". Она играла слепую танцовщицу". Я думаю: "Ей же 250 лет! Приедет какая-нибудь старушка, и какой спектакль я буду с ней играть?!" Проходит время, раздается звонок в дверь, и входит Клер Блюм. Миниатюрная интеллигентная женщина, выглядит прекрасно - моложе меня. С ней дочь Анна Стайгер - сопрано из "Ковент-Гардена", очень похожа на отца, Рэда Стайгера, и продюсер. Мы сидим за чай

318

ным столом и обсуждаем, что можем сделать. Я говорю: "Давайте возьмем два высоких женских поэтических голоса - Ахматову и Цветаеву. Вы по-английски, я по-русски, а Анна споет ахматовский цикл Прокофьева и цветаевский Шостаковича". Анна сразу заявила, что она первый раз в России и никогда в жизни не выучит русский текст, но потом она пела - пела по-русски - и очень хорошо.

Я сказала Клер, чтобы она нашла для себя переводы, а я подстроюсь под них с русским текстом. К сожалению, она выбрала не самые мои любимые стихи. Но другие, как объяснила Клер, переведены плохо.

Потом я приехала в Нью-Йорк, и мы довольно долго репетировали у Клер в маленькой квартире на высоком этаже, из окон которой открывался очень хороший вид на Центральный парк.

С этой поэтической программой мы объездили всю Америку: и Бостон, и Вашингтон, и Чикаго, и Нью-Йорк, и Майами, и другое побережье Лос-Анджелес, Сан-Франциско... Приехав в Майами, я думала: "Зачем мы нужны этой отдыхающей публике?" Но нас принимали удивительно! Меня американцы не знали, но, видимо, решили, что такая "звезда", как Клер, и русскую актрису выбрала себе по росту. Даже на Бродвее огромный зал "Симфони Спейс" (это не центральный зал Бродвея, где играют мюзиклы, а сцена, на которой идут модерн-балеты ) был переполнен.

Совсем недавно, под Новый год, мне вдруг позвонила Клер Блюм и говорит: "Может, мы еще что-нибудь сделаем?" Может быть... "е.б.ж.", как писал Толстой в своих дневниках...

* * *

В Бостоне, в городском театре, мы играли "Федру". После спектакля мне говорят, что меня ждет какая-то женщина из публики. Я ненавижу эти встречи с незнакомыми людьми, но тем не менее... Входит

319

пожилая женщина, говорит мне о своих впечатлениях от спектакля. Я ее слушаю вполуха, наконец понимаю, что она из послевоенной эмиграции. Анастасия Борисовна Дубровская, жена какого-то мхатовского актера, игравшего в "Днях Турбиных". Она мне вкратце рассказывает свою историю и говорит: "Я хочу вам подарить вот этот кулон". И дает мне медальон Фаберже с бриллиантиками, на одной стороне которого выгравировано: "XXV лет сценической деятельности. М.М. Блюменталь-Тамариной от друзей и товарищей: Савиной, Варламова, Давыдова, Петровского". Я говорю: "Я никогда не возьму этот медальон!" Она: "Я выполняю предсмертную просьбу моей подруги, жены Всеволода Александровича, сына Блюменталь-Тамариной".

После войны, когда наши войска вошли в Германию, труп Блюменталь-Тамарина нашли в лесу - то ли самоубийство, то ли повесили русские. А жена его, Инна Александровна, урожденная Лощилина, вместе с Дубровской уехала Америку. Лощилина начинала как балерина, но потом обе они попали в нью-йоркский эмигрантский драматический театр, который просуществовал два года (я вообще заметила, что эмигрантские театры - в Германии, в Париже - существуют только два года. Если, по Станиславскому, обычный театр проходит 20-летний цикл, то эмигрантские живут спрессованно: собирают труппу, вроде бы появляется публика, но через два года они рассыпаются).

Когда Инна Александровна умирала от рака, она сказала: "У меня есть от мужа кое-какие вещи, я хочу, чтобы ты ими распорядилась. И вот этот медальон ты должна подарить русской актрисе, чтобы он вернулся в Россию..." Анастасия Дубровская стала ее душеприказчицей.

Выслушав этот рассказ, я сказала: "Ну, хорошо. Давайте я возьму медальон, с тем чтобы потом передать молодой актрисе или дам наказ своим родствен

320

никам - если сама не успею, чтобы была преемственность".