Максимов посмотрел на Серебрякова, в голове у него гудело.

– Так; что же делать?
– спросил он. Серебряков покосился на спящего Черняя.

– А то, что нечего с ним валандаться. Только беды наживешь. Выбрать время поудобнее да спустить с рук долой.

– Как спустить?

– Да уж известно как, - сказал улыбаясь Серебряков.
– Долго валандаться с ним не приходится.

В степи было очень тихо. Только, умирая, потрескивал костер да в густой траве кричала какая-то птичка.

Максимов посмотрел на Серебрякова.

– И возьмешь ты себе на плечи такое дело?
– спросил он.

Серебряков улыбнулся:

– Убить Черняя ничего не стоит. А вот отпустить его - за это вот по головке уж не погладят.

Максимов, не решаясь, покачал головой.

– Не знаю, - сказал он, глядя в глаза Серебрякову.
– Думай уж ты сам.

– Я уже вздумал, - сказал Серебряков.
– Я еще месяц тому назад все это вздумал. Только знать хотел, что вы скажете.

– Я как ты, - ответил Максимов.

– Ну, а коли так, - сказал Серебряков, - то и решать нечего. Ясное дело.
– Он отошел от Максимова и, сбросив куртку, лег на нее.
– Вам и мешаться не надо, - сказал он через минуту.
– Я все один обделаю. Он и проснуться не успеет.

Подложив под голову руку и вытянувшись около костра, Черняй спал.

Через тридцать лет, составляя свою автобиографию, Державин так записал о Черняе:

"По обнаружении всех обстоятельств, сказать должно, что когда Серебрякову и Максимову не удалось вышеозначенных в польской Украине награбленных кладов отыскать, ибо все области те как военный театр против турков занят был войсками и не можно было им без подозрений на себя шататься в степях и искать клада, то они предводителя их Черняя отпустили или куда дели неизвестно".

II

Весь день прошел у Державина в хлопотах. Кроме прямых обязанностей, Бибиков нагрузил на него работу по приведению в порядок дневников, называемых так: "Дневные записи поисков над самозванцем Пугачевым".

Это была на редкость трудная работа.

Он сидел в канцелярии, замыкая двери на ключ и утопая с головой в ворохе исписанной бумаги.

Матушка Фекла Андреевна худела, горбилась, с каждым днем становилась все более молчаливой и опасливой. Здоровье сына волновало ее особенно. Раз она ходила даже к какому-то чудотворцу вынимать просфору за здравие воина Гавриила. Но спросить сына, где он засиживается по ночам, не смела и даже плакала только ночью, украдкой от домашних.

Мальчик возвращался поздно ночью, усталый, чем-то недовольный, и сразу же проходил в свою комнату.

Есть ему подавали туда же.

И всю ночь в комнате сына горел свет, и когда мать прикладывала ухо к замочной скважине, ей был слышен голос сына, произносящий какие-то непонятные для нее, диковинные слова. Собственно не голос даже, а пение. Мальчик пел.

Расхаживая по комнате, натыкаясь на мебель, он пел тягучим фальцетом о победе русского оружия, о славе, о божестве, о смерти, о жизни. Мать не разбиралась в этих словах, - слишком кудрявых и громких, чтобы быть понятными, но уходила от двери она с чувством, похожим на то, с каким недавно стояла на обедне чудотворца.

Она уже знала - сын ее сочинял стихи.

– ---

Однажды, возвратившись из комиссии, Державин увидел у себя в комнате странного гостя. Положив на стол какой-то пестрый узелок и прислонив к стене посох, сидел у стола, дожидаясь его, Серебряков.

Это явление настолько было чудовищным, что Державин даже не сразу поверил своим глазам.

А Серебряков уже встал с места и, низко поклонившись, подошел к нему вплотную.

– С приездом в вашу отчизну, Таврило Романович, - сказал он смиренно.

– Серебряков! Ты ли это?
– спросил Державин ошалело.

Серебряков поклонился еще раз.

– К вашей милости прибегаю, - сказал он.

– Стой! Стой!
– крикнул Державин.
– Как же так? А где же Черняй?

Они стояли друг перед другом и смотрели друг другу в глаза. Внезапно Серебряков широко махнул рукой.

– Где ему полагается быть, Таврило Романович, там он и есть, - сказал он, улыбаясь.

Державин взглянул на него прямо и страшно.

– В тюрьме?
– спросил он. Серебряков покачал головой.

– Что ему в тюрьме сидеть? Он человек вольный, как тот ветер, что в степу. Либо смерть, либо воля.

– Так значит?..
– спросил Державин.
– Значит, вы...

Серебряков улыбнулся.

– Значит, Гаврило Романович, что хочу я его высокопревосходительству Бибикову большую помощь оказать, дабы того вора и обманщика Емельку живьем взять и ее императорскому величеству доставить в клетке.

– В клетке?

– В клетке-с, Гаврило Романович, живьем для показа.

Державин опустился на стул и показал Серебрякову на кресло около себя.