Крум увлекся. Он ходит вдоль стола, жестикулирует и говорит повышенным тоном, как на собрании.

Калме приоткрывает рот, чтобы возразить, но Крум не замечает.

– Мы вот вроде бы и учим, вроде бы воспитываем.

Требования бог знает какиэ, а подспорья никакого.
– Крум невзначай смотрит на Калме.
– Или, скажем, так:

почти никакого, - поправляется он и замолкает.

На лице Калме язвительная усмешка.

– Стало быть, надо дождаться каких-то особых условий и лишь тогда действовать. Те же, кто что-то делает сейчас, - бестолочи и ремесленники. И я тоже в известной мере принадлежу к ним.

– Да, в известной мере, ты тоже!
– выпаливает в сердцах Крум, хотя знает, что это неправда и Калме никак не упрекнуть ни в бестолковости, ни в ремесленничестве. Но коли пошел откровенный разговор, Остановиться трудно.
– Ты примиряешься с вопиющими недостатками, думая, что их покрывает крошечный успех твоего личного труда. Неужели тебе этого достаточно?

– А ты, ведя счет лишь недостаткам, не делаешь даже этого и мудрствуешь с умным видом, сам становясь в позу человека, начисто лишенного упомянутых качеств.
– И тут Калме совершенно неуместно, как кажется Круму, вдруг весело хохочет.

Крум отворачивается к окну. Дождь перестал. "Наверно, чуточку хватил через край", - думает он, но отступать неохота.

– Хорошо, считай, как тебе угодно. Может, немного и переборщил. Я вовсе не корчу из себя великого мудреца. Но если мы все станем придерживаться принципа: отдать работе максимум сил в нынешних условиях, и не будем стремиться к большему, то мы все-таки будем работать плохо.

Калме снова делается серьезной.

– Но мы стремимся к большему. Мы - автоматы и ремесленники - тоже. Знаешь, - она проводит ладонью по щеке, на миг замолкает, думая о чем-то, и продолжает: - Мне кажется, я знаю, в чем твоя беда...
– Крум уже готов возразить, но Калме решительным жестом отнимает руку от лица и хмурит лоб.
– Ты любишь географию, ты любишь себя в роли учителя, по ты далек от воспитанников. Их судьбы для тебя - ничто. Ты это прекрасно знаешь, и ребята это чувствуют тоже. Потому все так трудно и не успешно.

Возможно, так годится работать в институтской аудитории, но не здесь.

– Но раньше со мной все было иначе. Таким меня сделала колония.

– Неправда!
– горячо восклицает учительница.
– Неправда, Крум! Таким ты был всегда. Я-то ведь помню, когда ты начал работать. Только в ту пору ты этого не ощущал из-за новизны условий. Они влекли тебя своей чисто внешней спецификой. Я попробую выражаться географически, чтобы ты меня лучше понял. Шесть лет тому назад ты увидел колонию глазами европейца, увидевшего тропики. Пальмы, темнокожие люди, необычная одежда, непонятный язык, где-то в чатце лев рычит. Экзотика! Но когда европеец поживет в этой стране подольше, он заметит и кое-что другое - повседневные беды и заботы, угнетающие жителей, тяжкий труд, болезни, с которыми они не умеют бороться, низкий уровень образования и зависимость от сил природы, и ему делается невесело. Восторгов как не бывало, и ему хочется домой, потому что неохота делить невзгоды с туземцами. Он был и останется для них чужим. Так вот и с тобой. Колония полным-полна несчастными людьми, и. ты призван делить с ними их горе. Даже в том случае, если они тебя не понимают и не желают твоей помощи.

– Стало быть, все, что я сказал, - несусветная чушь и выдумки?
– тихо спрашивает Крум.

– Нет, не все. Но главная вина в тебе самом!

Крум сжимает губы. Ему хочется сказать что-нибудь язвительное, но придумать ничего не удается. Не в адрес Калме, нет, скорей - в своей собственный.

– И я ставила тебя значительно выше тех, кто говорит, что воспитательная работа - пустые слова, - тихо добавляет Калме.
– Ты мог быть прекрасным учителем.

– Только, к сожалению, не стал им, - говорит он.

В пустом коридоре слышатся четкие таги. Очевидно, идет Озолниек, и Круму не хочется продолжать разговор в его присутствии.

– До свидания!
– с легким поклоном прощается он и идет к двери.

Озолниек, как всегда, не входит, а врывается.

– Поздравляю. Дважды поздравляю! Только что просматривали с директором результаты школьного конкурса - ваши ребята заняли первое место. Ну, и, конечно, с кружком керамики!
– Он подходит к Калме и крепко пожимает ей руку.

– Мои глупыши?! Просто не верится, - хочется скрыть радость Калме.
– Вы что-то напутали, не может быть.

– Старик Бас не напутает, не беспокойтесь. На торжественном акте примете вымпел за лучший класс.

Благодарность ребятам объявим по вашему представлению. Может, надо придумать еще что-нибудь. Ши раскиньте умом!

Они направляются подбирать помещение для кружковых занятий.

– Сколько человек можно принять в кружок?
– спрашивает -Озолниек.

– Человек десять - пятнадцать. Поначалу лучше меньше и желательно ребят поспокойней.

– Ясно, так и передам воспитателям. Великолеп-"

но! Теперь, в летнее время, такой кружок очень необходим. После обеда соберется Большой совет, объявлю ребятам. Знаете, - громким шепотом произносит Озолниек, - подброшу им идейку насчет борьбы с курильщиками.

– Желаю успеха!

– Будет успех, определенно будет!

* * *

В кабинете начальника заседает Большой совет.

Большой совет имеет вес. И не мудрено - он состоит из лучших ребят колонии. Только Озолниеку и воспитателям известно, сколько потребовалось усилий и времени на то, чтобы совет стал эластичным, сплоченным, авторитетным органом. На это ушли годы работы. Состав совета меняется: старые уходят, вступают новые, но ядро остается. Большой совет незаменимый и неоценимый помощник работников колонии. Но Озолниек прекрасно знает и другое: это чувствительный и тонкий инструмент, который ничего не стоит поломать, И быстрей всего - равнодушием, нарушенным обещанием. Ребята должны знать, что совет создан не для болтологии, что им доверяют и считаются с их соображениями и если начальник дал им слово, то всё - закон. Не будет у них такой уверенности - не будет и совета.