Внезапно звуки оборвались, пианист умолк, поспешно поднялся. И, продолжая разговаривать сам с собой, направился к окну:

– Эх, эти черные шторы!.. Я хочу умереть, сгорая, пылая в прометеевом огне Бетховена. Я знаю, Александр с Гюлей придут ко мне, обязательно придут, пусть не увидят они эту комнату во мраке...
– Дрожащими руками с большим трудом он раздвинул шторы на окне, комнату залил розоватый отсвет пожара. Вот так... Я хочу умереть, глядя на этот дарованный людям прометеев огонь...

Он обернулся, увидел застывших в дверях, словно изваяния, сначала Гюльназ, потом Искендера.

– Гюля... дочка! Александр!.. Вы... вы...

Гюльназ бросилась к старику, схватила его за руку.

– Что с вами, Герман Степанович!
– Дрожащими тонкими пальцами она гладила его руки, притянула их к своей груди.
– Что с вами?..

Старый музыкант медленно поднял гаснущие глаза и взглянул на нее. Помолчал. У него не было больше сил.

– Герман Степанович, вы меня слышите?
– Гюльназ снова взяла его руки в свои. Он сжал в горячей ладони ее холодные пальцы. Будто хотел согреть их жаром своего сердца.

– А что, девочка?
– спросил старик спокойно и торжественно и посмотрел на Гюльназ, точно из-за облачных высот.
– Я... Я хочу возвести гору, величиной в ваш Кавказский хребет, огромную безоблачную гору...

– О чем вы, Герман Степанович?
– непроизвольно вырвалось у Гюльназ. Больше, чем эти слова, ее поразил удивительный блеск его голубых глаз, горделивая посадка головы.

– Та гора, дочка, будет называться горой Бетховена. Все молчали, захваченные величественностью этих слов.

– Мы вас понимаем, Герман Степанович, - тихо произнес Искендер.

– Каждый раз, когда эти хищники учиняют в небе разбой, я должен призвать на помощь Бетховена. Вы меня понимаете?.. Иначе они подумают, что Бетховен умер... А я... я хочу доказать фашистам, что Бетховен бессмертен...

Герман Степанович так ослаб, что еле держался на ногах. Но гнев и страсть, исходившие от этих фантастических слов, будто возвращали ему юношескую силу.

Как только Зуберман умолк, в квартиру ворвался грохот, звон бьющихся стекол. Но на это больше никто не обращал внимания. Старый музыкант снова сел за рояль. А Искендер и Гюльназ устроились на своих обычных местах.

21

Госпиталь жил по строго заведенному распорядку. После обеда раненым полагалось спать. У Гюльназ поубавилось забот. Маленький шкафчик с лекарствами, что был в распоряжении медсестер, с наступлением холодов от двери перенесли в дальний конец коридора. Здесь было чуть теплее, и в утомительные бессонные ночи возле него можно было передохнуть.

Гюльназ обошла все палаты и только присела отдохнуть, как ее окликнула санитарка:

– Гюлечка, дорогая, тебя на улице какой-то военный дожидается. Просит, если есть время, выйти к дверям.

У Гюльназ забилось сердце.

– Военный? Рядовой? Может... может, офицер? А фамилию не назвал?

Это, наверное, Соколов. Наконец по свету ее глаз разыскал ее. Соколов давно исчез вместе со своей батареей, а вместе с ним и хранители ее новой квартиры. Ни Искендер, ни Гюльназ так ничего не смогли узнать о них. И вот наконец Матвей Иванович выполнил свое обещание, пришел повидаться с ней.

Она торопливо вскочила, набрасывая на голову толстую шерстяную шаль, услыхала вслед:

– Нет, не офицер, деточка... На ваших похож. Молодой такой парень.

Эти слова отрезвили Гюльназ. Терпение, прежде всего надо быть терпеливой?.. Терпение и выдержка! Непрерывно твердила она себе и спокойным шагом направилась в противоположный конец коридора. На ходу она дала себе слово, что вот так до самой двери будет идти спокойно, не оглядываясь на раненых, даже на Виталия. Но не выдержала. У его палаты, как обычно, остановилась, с легкой улыбкой заглянула в дверь. Виталий что-то читал. Он заметил ее, но, увидев, что она куда-то торопится, не окликнул.

У входной двери прогуливался, пританцовывая, Искендер. Гюльназ все поняла. Поняла, что этот день пришел. Этот самый страшный день, прихода которого она ждала уже давно, с тех самых пор, когда вокруг города сомкнулось кольцо блокады. В эти долгие томительные дни она знала, что однажды Искендера разлучат с ней. Но до сих пор эта мысль была скользкой, как рыба, неуловимой, как туман, но и такой же неотвратимой. Она ни на минуту не покидала ее. Этот существовавший где-то в отдалении день походил на думы о смерти. Подобно тому, как каждый человек, зная о неизбежности конца, живет спокойно, она тоже, зная, что Искендер однажды непременно уйдет на фронт, не думала об этом.