– Вы бывали здесь?
– спросил Войцеховский.

– Только в экспозиционных залах, - ответила она, уверенно направляясь к белым мраморным лестницам.

– Надо же, я последний раз в музее был в детстве, - сказал он, пропуская впереди себя судебного медика.
– А вы, Варвара Андреевна, бываете в этих залах?
– спросил он.

– Мне хватает секционных залов [секционный зал - место, где производят вскрытие трупов], - нехотя ответила она.

Услышав голоса, они поднялись на третий этаж и сразу увидели у поворота в маленький тупичок, где был кабинет Гилевского, еще одного милиционера. Рядом с ним стоял Джума Агрба.

– Ну что, Джума?
– обратился к нему Войцеховский.

– Жду вас, - ответил Джума, отмечая про себя, что прибыл не Скорик или кто-либо из опытных знакомых следователей, а Паскалова, о существовании которой знал, но никогда вместе еще не работал.

– Ничего не трогали? Не топтались?
– спросил Войцеховский.

– На старый вопрос будет старый ответ, - ответил Джума.

– А кто это?
– спросил Войцеховский, заметив в полумраке коридорчика еще одного человека.

– Замдиректора музея. Ребров Антон Сергеевич. Я вызвал. Директор в командировке.

– Молодец. Джума. Вполне можешь обходиться без меня и следователя.

– На общественных началах или отстегнете от своей зарплаты?

– Ладно, начнем?
– спросил Войцеховский у судебного медика.

Она ничего не ответила, вошла в кабинет, склонилась над телом, занялась своей работой. Войцеховский и Паскалова - своей, Джума молча сопровождал их.

– Знаете что, Кира Федоровна, - предложил Войцеховский Паскаловой, я закончу тут сам, а вы побеседуйте с дежурным охранником. Не против?

– Пожалуй, - она спустилась в вестибюль. Охранник с перепуганным лицом нервно ходил, словно в клетке, по своей выгородке.

– Давайте присядем, - сказала Паскалова.

Они уселись на диван.

– Вас как величают?

– Тарас Петрович Каспришин.

– Вы в котором часу заступили на дежурство?

– Как всегда, в шесть.

– Кого сменили, Тарас Петрович?

– Сотрудницу музея.

– Как ее зовут?

– Фоминична... Настасья Фоминична. Фамилию не знаю.

– Она какого возраста?

– Годов пятьдесят пять.

– Когда вы пришли, все ключи были на месте?

– Все. Кроме того, - охранник высоко поднял голову, указав глазами куда-то на самый верх.
– Он ведь обычно поздно засиживается.

– Кто-нибудь входил в музей при вас или уходил?

– Нет, все уже разошлись. А входить - никто не входил.

– Каких-нибудь посторонних звуков, шумов, голосов оттуда, сверху, не слышали?

– Никаких. Все было тихо.

– А почему Гилевский, как вы заметили, обычно засиживается?

– Профессор он, что ли, одинокий. Одинокому домой неохота идти, стены целовать.

– Откуда вы знаете, что он одинокий?

– Фоминична говорила. Она-то тут про всех знает, почитай, четверть века отсидела в этом закутке.

– При каких обстоятельствах вы обнаружили, что Гилевский мертв?

– Я поднялся сделать обход, ну, и заглянул к нему, спросить, как долго он еще там будет. К нему так не войдешь, суровый, осерчать может, у него даже табличка висит для посторонних, я и постучал, он не ответил, я еще раз, погромче, тоже молчок. Я приоткрыл дверь и сразу увидел, что он лежит.

– Вы пытались что-нибудь сделать, оказать помощь?

– Нет. Только пульс пощупал. Нету пульса. А из-под головы у него кровь натекла. Я позвонил в "скорую", мол, так и так, в милицию.

– Вы тело Гилевского не трогали, не переносили с места на место?

– Никак нет, нельзя ведь. Читал про это.

– А к каким-нибудь предметам, вещам, бумагам на столе не прикасались?

– Ни в коем разе. Мне они ни к чему. Да и напугался, честно говоря. Это же надо, чтоб в мое дежурство такое!

– Вы, когда остаетесь здесь на ночь, включаете сигнализацию изнутри?

– Непременно. У нас тут две сигнализации: одна общая - залы, где экспонаты. А у профессора, где хранилища, отдельная, своя. Он обычно сам ее включает и сдает на пульт.

– Ключи от своего кабинета Гилевский тоже сдает вам?

– Сдает, когда уходит.

– А там у него очень ценные вещи?

– Про то не знаю. Видно ценные, коль отдельная сигнализация и табличка на дверях, чтоб никто не входил.

– Милиция скоро прибыла после вашего звонка?