– Разве и мне уйти тихонько с Терентием?

– Иди... Я бы ушёл...

– Ты бы! А на меня отец полицию науськает...

Все замолчали. Потом Яков с напускной весёлостью заговорил:

– А хорошо, братцы, пьяному быть! Ничего не понимаешь... ни о чём не думаешь...

Маша поставила на стол самовар и сказала, качая головой:

– Эх ты. бесстыдник!

– Ну, ты молчи!
– сердито крикнул Яков.
– У тебя отца-то всё равно что нет... разве он тебе мешает жить?

– Хорошо мне жить!
– возразила Маша.
– Бежала бы, да и не оглянулась.

– Всем плохо!
– негромко сказал Илья и снова задумался.

Снова заговорил Яков, мечтательно глядя в окно:

– А славно бы уйти куда-нибудь ото всего! Сесть где-нибудь у лесочка, над рекой, и подумать обо всём...

– Это дурацкая манера от жизни уходить!
– с досадой сказал Илья.

Яков пристально взглянул в лицо ему и с некоторым страхом сказал:

– Знаешь - нашёл-таки я одну книгу...

– Какую?

– Старинная... Переплетена в кожу, видом - как псалтирь, - должно быть, еретицкая. У татарина за семь гривен купил...

– Как заглавие?
– равнодушно спросил Илья. Ему совсем не хотелось говорить, но он чувствовал, что молчать опасно, и принуждал себя.

– Заглавие у неё оторвано, - понизив голос, рассказывал Яков, - но говорится в ней о начале вещей. Трудно читать... Написано там, что о начале вещей Фалес милесийский первый спрашивал: "Той бо воду нарече, от нея же вся произведена суть и производится, бога же Фалес нарече мыслию, яже из воды вся производит". И был ещё Диагор безбожный, он - "ни единого бога быти разумеша", - стало быть, не верил в бога-то! И Эпикур ещё... тот "бога во правду глаголаша быти, но ничто же никому подающа, ничто же добро деюща, ни о чем же попечения имуща..." Значит - бог-то хоть и есть, но до людей ему нет дела, так я понимаю! Как хошь, стало быть, так и живи. Нет попечения о тебе...

Илья приподнялся со стула и, сурово нахмурив брови, сказал, прерывая медленную речь товарища:

– Взять бы эту книгу да по башке тебя ей!

– За что?
– удивлённо и с обидой воскликнул Яков.

– А за то, чтобы ты в неё не заглядывал! Дурак! А книгу писал - другой дурак!

Лунёв обошёл стол, наклонился к сидящему товарищу и со злобной страстностью заговорил, как молотком стукая по большой голове Якова:

– Бог - есть! Он всё видит! Всё знает! Кроме его - никого! Жизнь дана для испытанья... грех - для пробы тебе. Удержишься или нет? Не удержался постигнет наказание, - жди! Не от людей жди - от него, - понял? Жди!

– Стой!
– крикнул Яков.
– Да разве я это говорю?

– Всё равно! Какой ты мне судья, а?
– кричал Лунёв, бледный от возбуждения и злости, вдруг охватившей его.
– Волос с головы твоей не упадёт без воли его! Слыхал? Ежели я во грех впал - его на то воля! Дурак!

– Да ты с ума сошёл, что ли?
– прижавшись к стене, с испугом закричал Яков.
– В какой ты грех впал?

Лунёв сквозь шум в ушах услышал этот вопрос, и на него точно холодом пахнуло. Он подозрительно оглядел Якова и Машу, тоже испуганную его возбуждением и криками.

– Для примера говорю, - глухо сказал он.

– Нездоровый ты какой-то, - робко сказала Маша.

– И глаза мутные, - добавил Яков, всматриваясь в его лицо.

Илья невольно провёл рукой по глазам и тихо ответил:

– Это ничего... пройдёт!..

Но ему было тяжело, неловко с людьми, и, отказавшись от чая, он ушёл к себе.

Когда он лёг на постель, - явился Терентий. С той поры, как горбун решил идти замаливать свой грех, глаза его сияли светло и блаженно, точно он уже предвкушал радость освобождения от греха. Тихо, с улыбкой на губах, он подошёл к постели племянника и, пощипывая бородёнку, заговорил ласковым голосом:

– Вижу - пришёл ты, дай, думаю, пойду, побалакаю с ним. Недолго уж нам вместе-то жить.

– Идёшь?
– сухо спросил Илья.

– Как только потеплее станет. К страстной неделе хочется мне попасть в Киев-от...

– Вот что, - возьми-ка с собой Машутку...

– Ку-уда!
– воскликнул горбун, отмахнувшись рукой.

– А ты слушай, - твёрдо сказал Илья.
– Делать ей тут нечего... а она в таком возрасте... Яков, Петруха... и всё такое... понял? Дом этот для всех вроде западни, - проклятый дом! Пусть она уйдёт... может, и не воротится.

– Да куда же мне её?
– жалобно заговорил Терентий.

– Возьми, возьми!
– настойчиво твердил Илья.
– И сотню свою возьми на неё... Мне не надо твоего... А она за тебя помолится... Её молитва много значит...

Горбун задумался и повторил:

– Много значит... н-да-а! Это ты... тово... правильно говоришь... Денег я не могу взять от тебя... это оставим, как решили... А насчёт Машки - подумать надо...

Тут глаза Терентия вдруг радостно блеснули, и, наклонясь к Илье, он шёпотом, с увлечением заговорил: