– Знаю ведь я - красотой моей ты доволен, а сердцем меня не любишь и осуждаешь меня... Не можешь жизнь мою простить мне... и старика...

– Не говори про него, - сказал Илья. Он вытер лицо платком с её головы и встал на ноги.

– Что будет, то будет!
– тихо и твёрдо сказал он.
– Захочет бог наказать человека - он его везде настигнет. За слова твои - спасибо, Липа... Это ты верно говоришь - я виноват пред тобой... Я думал, ты... не такая. А ты - ну, хорошо! Я - виноват...

Голос у него прерывался, губы вздрагивали, глаза налились кровью. Медленно, дрожащей рукой он пригладил растрёпанные волосы и вдруг, взмахнув руками, глухо завыл:

– Я - во всём виноват! За что?

Олимпиада схватила его за руку; он опустился на диван рядом с ней и, не слушая её, сказал:

– Понимаешь - я его удушил, я!

– Тише!
– со страхом, вполголоса крикнула Олимпиада.
– Что ты?

И она крепко обняла его, заглядывая в лицо ему помутневшими от страха глазами.

– Погоди. Вышло это - нечаянно. Бог - знает! Я - не хотел. Я хотел взглянуть на его рожу... вошёл в лавку. Ничего в мыслях не было. А потом вдруг! Дьявол толкнул, бог не заступился... Вот деньги я напрасно взял... не надо бы... эх!

Он глубоко вздохнул, чувствуя, что с его сердца как будто какая-то кора отвалилась. Женщина, вздрагивая, всё крепче прижимала его к себе и говорила отрывистым, бессвязным шёпотом:

– Что денег взял - это хорошо. Значит - грабёж... Без этого подумали бы, что - ревность...

– Каяться я не буду, - говорил Илья задумчиво.
– Пусть бог накажет... Люди - не судьи. Какие они судьи?.. Безгрешных людей я не знаю... не видал...

– Господи!
– вздохнув, сказала Олимпиада.
– Что будет?.. Голубчик... Я - ничего не могу... ни говорить, ни думать, и надо нам отсюда уходить...

Она встала и пошатнулась, как пьяная. Но, закутав голову платком, она вдруг заговорила спокойно:

– Как же теперь, Илюша? Неужто пропадать?

Илья отрицательно качнул головою.

– Так ты... у следователя-то говори всё, как было...

– Так и скажу... Ты думаешь, я за себя постоять не сумею? Думаешь, я из-за этого старика - в каторгу пойду? Ну, нет, я в этом деле не весь! Не весь, - поняла?

Он покраснел от возбуждения, и глаза его сверкали. А женщина наклонилась к нему, шёпотом спрашивая:

– Денег-то только две тысячи?

– Две... с чем-то...

– Бедненький ты! И это не удалось!
– грустно сказала женщина, на глазах её сверкнули слёзы.

Илья, взглянув ей в лицо, усмехнулся с горечью.

– Разве я для денег? Ты - пойми... Погоди, я первый выйду отсюда... Мужчина всегда первый выходит...

– Ты - скорее приходи ко мне... Скрываться не надо нам... Скорее! тревожно говорила ему Олимпиада.

Они поцеловались долгим, крепким поцелуем, и Лунёв ушёл. Выйдя на улицу, он нанял извозчика и когда ехал, то всё оглядывался назад - не едет ли за ним кто-нибудь? Разговор с Олимпиадой облегчил его и вызвал в нём хорошее чувство к этой женщине. Ни словом, ни взглядом она не задела его сердца, когда он сознался ей в убийстве, и не оттолкнула от себя, а как бы приняла часть греха его на себя. Она же за минуту перед тем, ничего ещё не зная, хотела погубить его и погубила бы, - он видел это по её лицу... Думая о ней, он ласково улыбался. А на следующий день Лунёв почувствовал себя зверем, которого выслеживают охотники.

Утром его встретил в трактире Петруха, на поклон Ильи чуть кивнул ему головой и при этом посмотрел на него как-то особенно пристально. Терентий тоже присматривался к нему и вздыхал, не говоря ни слова. Яков, позвав его в конурку к Маше, там испуганно сказал:

– Вчера вечером околоточный приходил и всё про тебя у отца расспрашивал... что это?

– О чём расспрашивал?
– спокойно осведомился Илья.

– Как ты живёшь... пьёшь ли водку... насчёт женщин. Называл какую-то Олимпиаду, - не знаете ли?
– говорит. Что такое?

– А чёрт их знает!
– сказал Илья и ушёл. Вечером этого дня он опять получил записку от Олимпиады. Она писала:

"Меня допрашивали о тебе, - сказала я всё подробно. Это совсем не страшно и очень просто. Не бойся. Целую тебя, милый".

Он бросил записку в огонь. В доме у Филимонова и в трактире все говорили об убийстве купца. Илья слушал эти рассказы, и они доставляли ему какое-то особенное удовольствие. Нравилось ходить среди людей, расспрашивать их о подробностях случая, ими же сочинённых, и чувствовать в себе силу удивить всех их, сказав: