– Держи его! Бей!

Публика засуетилась, точно её обдали кипятком, но Илья перешагнул через Петруху, вошёл в дверь и запер её за собою.

В маленькой комнате, тесно заставленной ящиками с вином и какими-то сундуками, горела, вздрагивая, жестяная лампа. В полутьме и тесноте Лунёв не сразу увидал товарища. Яков лежал на полу, голова его была в тени, и лицо казалось чёрным, страшным. Илья взял лампу в руки и присел на корточки, освещая избитого. Синяки и ссадины покрывали лицо Якова безобразной тёмной маской, глаза его затекли в опухолях, он дышал тяжело, хрипел и, должно быть, ничего не видел, ибо спросил со стоном:

– Кто тут?

– Я, - тихо сказал Лунёв, вставая на ноги.

– Дай испить...

Илья оглянулся. В дверь ломились. Кто-то командовал:

– С заднего крыльца заходи...

Тонкий, воющий голос Петрухи прорывался сквозь шум:

– Я его не трогал...

Илья злорадно усмехнулся. И, подойдя к двери, он спокойно вступил в переговоры с осаждающими:

– Эй вы! Погодите орать... Если я ему в морду дал, от этого он не издохнет, а меня за это судить будут. Значит, вам нечего лезть не в своё дело... Не напирайте на дверь, я отопру сейчас...

Он отпер дверь и встал в ней, как в раме, туго сжав кулаки на всякий случай. Публика отступила пред его крепкой фигурой и готовностью драться, ясно выражавшейся на его лице. Но Петруха стал расталкивать всех, завывая:

– Ага-а, ра-азбойник!..

– Уберите его прочь и глядите сюда - пожалуйте!
– отступив от двери в сторону, приглашал Илья публику.
– Полюбуйтесь, как он человека изуродовал...

Несколько гостей, косясь на Илью, вошли в комнату и наклонились над Яковом. Один с изумлением и со страхом проговорил:

– Ра-азутю-ужи-ил!..

– Принесите воды. Да полицию позвать надо...
– говорил Илья.

Публика была на его стороне; он и видел и чувствовал эго, и резко, громко заговорил:

– Вы все знаете Петрушку Филимонова, знаете, что это первый мошенник в улице... А кто скажет худо про его сына? Ну, вот вам сын - избитый лежит, может, на всю жизнь изувеченный, - а отцу его за это ничего не будет. Я же один раз ударил Петрушку - и меня осудят... Хорошо это? По правде это будет? И так во всём - одному дана полная воля, а другой не посмей бровью шевелить...

Несколько человек сочувственно вздохнули, иные молча ушли, а Петруха, визгливо вскрикивая, начал всех выгонять.

– Идите! Идите! Это моё дело, мой сын! Ступайте... Я полиции не боюсь... И суда мне не надо. Не надо-с. Я тебя и так, без суда, доеду... Иди вон!

Илья, встав на колени, поил Якова водой, с тяжёлой жалостью глядя на разбитые, распухшие губы товарища. А Яков глотал воду и шёпотом говорил:

– Дышать больно... уведи меня... Илюша... голубчик!

Из опухолей под глазами сочились слёзы...

– Его в больницу надо отвезти...
– угрюмо сказал Илья, оборачиваясь к Петрухе.

Буфетчик смотрел на сына и что-то пробормотал невнятно. Один глаз у него был широко раскрыт, а другой, как у Якова, тоже почти затёк от удара Ильи.

– Слышишь ты?
– крикнул Илья.

– Не кричи!
– неожиданно тихо и миролюбиво сказал Петруха.
– В больницу нельзя - огласка!.. мне это не фасон...

– Подлец ты!
– сказал Илья и с презрением плюнул в ноги Филимонова. Я тебе говорю - отправляй в больницу! Не отправишь - скандал подниму хуже ещё...

– Ну-ну-ну! Не того... не сердись... Он, поди, притворяется...

Илья вскочил на ноги. Но тогда Филимонов отпрыгнул к двери и крикнул:

– Иван! Позови извозчика - в больницу, пятиалтынный... Яков, одевайся! Нечего притворяться-то... не чужой человек бил, - родной отец... Меня не так ещё мяли...

Он забегал по комнате, снимая со стен одежду, и бросал её Илье, быстро и тревожно продолжая говорить о том, как его били в молодости...

За буфетом стоял Терентий. В уши Илье лез его вежливый, робкий голос:

– Вам за три или за пять копеек?.. Икорки? Икорка вся вышла... Селёдочкой закусите...

На другой день Илья нашёл себе квартиру - маленькую комнату рядом с кухней. Её сдавала какая-то барышня в красной кофточке; лицо у неё было розовое, с остреньким птичьим носиком, ротик крошечный, над узким лбом красиво вились чёрные волосы, и она часто взбивала их быстрым жестом маленькой и тонкой руки.

– Пять рублей за такую миленькую комнатку - недорого!
– бойко говорила она и улыбалась, видя, что её тёмные живые глазки смущают молодого широкоплечего парня.
– Обои совершенно новые... окно выходит в сад, - чего вам? Утром я вам поставлю самовар, а внесёте вы его к себе сами...