Вместо Гаврика ему ставила самовар и носила обед кухарка домохозяина, женщина угрюмая, худая, с красным лицом. Глаза у неё были бесцветные, неподвижные. Иногда, взглянув на нее, Лунёв ощущал где-то в глубине души возмущение:

"Неужто ничего хорошего так и не увижу я?"

Он уже привык к разнородным впечатлениям, и хотя они волновали, злили его, но с ними всё же лучше было жить. Их приносили люди. А теперь люди исчезли куда-то, - остались одни покупатели. Потом ощущение одиночества и тоска о хорошей жизни снова утопали в равнодушии ко всему, и снова дни тянулись медленно, в какой-то давящей духоте.

Однажды поутру Илья только что проснулся и сидел на постели, думая, что вот опять день пришёл - нужно его прожить...

В дверь со двора постучали дробным, частым стуком.

Илья встал, думая, что это кухарка за самоваром пришла, отпер дверь и очутился лицом к лицу с горбуном.

– Эге-ге!
– качая головой и улыбаясь, заговорил Терентий.
– Девятый час, а у тебя, торговец, лавка не отперта!

Илья стоял пред ним, мешая ему войти в дверь, и тоже улыбался. Лицо у Терентия загорело, но как-то обновилось; глаза смотрели радостно и бойко. У ног его лежали мешки, узлы, и он сам среди них казался узлом.

– Пускай, что ли, в жильё-то!

Илья молча начал втаскивать узлы, а Терентий отыскал глазами образ, осенил себя крестом и, поклонясь, сказал:

– Слава тебе, господи, - вот я и дома! Ну, здравствуй, Илья!

Обнимая дядю, Лунёв почувствовал, что тело горбуна стало крепким, сильным.

– Умыться бы мне, - говорил Терентий, оглядывая комнату. Хождение с котомкой за плечами как будто оттянуло его горб книзу.

– Как поживаешь?
– спрашивал он племянника, бросая пригоршнями воду на своё лицо.

Илье было приятно видеть дядю таким обновлённым. Он хлопотал около стола, приготовляя чай, но отзывался на вопросы горбуна сдержанно, осторожно.

– Ты - как?

– Я? Хорошо!
– Терентий закрыл глаза и с довольной улыбкой покачал головой.
– Так-то ли хорошо я сходил, - лучше не надо! Живой водицы испил, словом сказать...

Он уселся за стол, намотал свою бородку на палец и, склонив голову набок, стал рассказывать:

– Был я у Афанасья Сидящего и у переяславльских чудотворцев, и у Митрофания Воронежского, и у Тихона Задонского... ездил на Валаам остров... множество земли исходил. Многиим угодникам молился, а сейчас был: у Петра Фавроньи в Муроме...

Должно быть, он испытывал большое удовольствие, перечисляя имена угодников и города, - лицо у него было сладкое, глаза смотрели гордо. Слова своей речи он произносил на тот певучий лад, которым умелые рассказчики сказывают сказки или жития святых.

– В пещерах святой лавры тишь стоит непоколебимая, тьма в них страховитая, а во тьме детскими глазыньками лампадочки блещут, и святым миром пахнет...

Вдруг хлынул дождь, за окном раздался вой, визг, железо крыш гудело, вода, стекая с них, всхлипывала, и в воздухе как бы дрожала сеть толстых нитей стали.

– Та-ак, - медленно протянул Илья.
– Ну, что же - облегчился?

Терентий замолчал на минуту, потом, наклоняясь к Илье, пониженным голосом сказал ему:

– Примером скажу: как сапог ногу, жал мне сердце грех этот, невольный мой... Невольный, - потому, не послушал бы я в ту пору Петра, он бы меня швырь вон! Вышвырнул бы... Верно?

– Верно!
– согласился Илья.

– Ну вот!.. А как я пошёл... эдакая лёгкость на душе явилась... Иду и говорю: "Господи, видишь? Иду ко угодникам твоим..."

– Значит - рассчитался?
– спросил Лунёв с улыбкой.

– Как он примет мою молитву - не ведаю!
– сказал горбун, подняв глаза кверху.

– Да совесть-то как? Спокойна?

Терентий подумал, как бы прислушиваясь к чему-то, и сказал:

– Молчит...

Илья встал, подошёл к окну. Широкие ручьи мутной воды бежали около тротуара; на мостовой, среди камней, стояли маленькие лужи; дождь сыпался на них, они вздрагивали: казалось, что вся мостовая дрожит. Дом против магазина Ильи нахмурился, весь мокрый, стёкла в окнах его потускнели, и цветов за ними не было видно. На улице было пусто и тихо, - только дождь шумел и журчали ручьи. Одинокий голубь прятался под карнизом, усевшись на наличнике окна, и отовсюду с улицы веяло сырой, тяжёлой скукой.

"Осень начинается", - мелькнуло в голове Лунёва.

– Чем иным оправдаться можно, как не молитвой?
– говорил Терентий, развязывая свой мешок.

– Просто очень, - хмуро заметил Илья, не оборачиваясь к дяде. Согрешил, помолился - чист! Валяй опять - греши...

– За-ачем? Живи строго...

– Чего ради?

– А - совесть чистая?

– А что в ней толку?

– Н-ну-у...
– неодобрительно протянул Терентий.
– Как ты это говоришь...

– Так и говорю, - настойчиво и твёрдо продолжал Илья, стоя спиной к дяде.