Шрифт:
– Грех!
– Ну и грех...
– Наказан будешь!
– Нет...
Теперь он отвернулся от окна и смотрел в лицо Терентия. Горбун, чмокая губами, долго искал слова, чтобы возразить, и, найдя его, внушительно выговорил:
– Будешь!.. Вот я - согрешил и был наказан...
– Чем это?
– угрюмо спросил Илья.
– Страхом! Жил и всё боялся - вдруг узнают?
– А я вот согрешил, а не боюсь, - объявил Илья, усмехаясь.
– Дуришь ты, - сказал Терентий строгим голосом.
– Не боюсь! Жить мне трудно однако...
– А-а!
– воскликнул Терентий с торжеством.
– Вот и наказание!
– За что?
– крикнул Илья почти с бешенством. Челюсть у него тряслась. Терентий смотрел на него испуганно, помахивая в воздухе какой-то верёвочкой.
– Не кричи, не кричи!
– говорил он вполголоса.
Но Илья кричал. Давно уже он не говорил с людьми и теперь выбрасывал из души всё, что накопилось в ней за эти дни одиночества.
– Не только грабь, - убивай!
– ничего не будет! Некому наказывать... Наказывают неумеющих, а кто умеет - тот всё может делать, всё!
Вдруг за дверью что-то грохнуло, покатилось, затрещало и остановилось где-то близко, у самой двери. Они оба, вздрогнув, замолчали.
– Что это?
– тихо и пугливо сказал горбун.
Илья подошёл к двери, отворил её и выглянул на двор. В комнату влетел тихий свист, хрип, шёпот, вихрь звуков.
– Ящики развалились, - сказал Лунёв, затворяя дверь и снова проходя к окну.
Терентий присел на пол разбирать свои мешки, говоря:
– Нет, ты подумай! Ты такие слова кричишь, ой-ой, брат! Безбожием бога не прогневаешь, но себя погубишь... Слова - мудрые, - я дорогой слыхал их от одного человека... Сколько мудрости слышал я!
Он снова начал рассказывать о своём путешествии, искоса поглядывая на Илью. А Илья слушал его речь, как шум дождя, и думал о том, как он будет жить с дядей...
Зажили недурно. Терентий сделал себе из ящиков кровать между печью и дверью, в углу, где по ночам тьма сгущалась плотнее, чем в других местах комнаты. Присмотревшись к жизни Лунёва, он взял на себя обязанности Гаврика - ставил самовары, убирал магазин и комнату, ходил в трактир за обедом и всегда мурлыкал себе под нос акафисты. Вечерами он рассказывал племяннику о том, как Аллилуиева жена спасла Христа от врагов, бросив в горящую печь своего ребёнка, а Христа взяв на руки вместо него. Рассказывал о том, как монах триста лет слушал пение птички; о Кирике и Улите и о многом другом. Лунёв, слушая его, думал свои думы... По вечерам он уходил гулять, и всегда его манило за город. Там, в поле, ночью было тихо, темно и пустынно, как в его душе.
Чрез неделю после его возвращения Терентий сходил к Петрухе Филимонову и вернулся от него обескураженный, обиженный. Но когда Илья спросил - что с ним?
– он ответил торопливо:
– Ничего, ничего! Был, значит, видел всё, стало быть... поговорили...
– Что Яков?
– спросил Илья.
– Он, Яков-то, того... помирать хочет... Жёлтый... кашляет...
Терентий замолчал, глядя в угол, грустный и жалкий.
Жизнь шла ровно, однообразно: дни походили один на другой, как медные пятаки чеканки одного года. Угрюмая злоба хоронилась в глубине души Лунёва, как большая змея, и пожирала все впечатления этих дней. Никто из старых знакомых не приходил к нему: Павел и Маша, видимо, нашли себе другую дорогу в жизни; Матицу сшибла лошадь, и баба умерла в больнице; Перфишка исчез, точно провалился сквозь землю. Лунёв всё собирался пойти к Якову и не мог собраться, чувствуя, что ему не о чем говорить с умирающим товарищем. Утром он читал газету, а днём сидел в магазине, глядя, как осенний ветер гоняет по улице жёлтые листья, сорванные с деревьев. Иногда и в магазин залетал такой лист...
– Преподобие отче Тихоне, моли бога о на-ас...
– хрустевшим, как сухие листья, голосом напевал Терентий, возясь в комнате.
Однажды в воскресенье, развернув газету, Илья увидал на первой её странице стихотворение: "Прежде и теперь. Посвящается С.П.М - ой", подписанное "П.Грачёв".
В недуге тяжком и в бреду
Я годы молодости прожил.
Вопрос - куда, слепой, иду?
Ума и сердца не тревожил.
Мрак мою душу оковал
И ослепил мне ум и очи...
Но я всегда - и дни и ночи
О чём-то светлом тосковал!..
Вдруг - светом внутренним полна,
Ты предо мною гордо встала
И, дрогнув, мрака пелена
С души и глаз моих упала!
Да будет проклят этот мрак!
Свободный от его недуга,
Я чувствую - нашёл я друга!
И ясно вижу - кто мой враг!..
Лунёв прочитал и с сердцем отодвинул газету от себя.
"Сочиняй! Выдумывай! Друг... враг!.. Кто - дурак, тому всякий враг... да!" - он криво усмехнулся. И как-то вдруг, точно другим сердцем, подумал:
"А что, ежели я туда махну? Приду и скажу... вот пришёл! Извините..."
"За что?" - тотчас же спросил он себя. И закончил всё это решительным и угрюмым словом:
"Прогонит..."
Потом он, с обидой и завистью в сердце, снова прочитал стихи и снова задумался о девушке...
"Гордая... Посмотрит эдак... ну и - уйдёшь с чем пришёл..."
В этой же газете, в справочном отделе, он прочитал, что на двадцать третье сентября в окружном суде назначено к слушанию дело по обвинению Веры Капитановой в краже. Злорадное чувство вспыхнуло в нём, и, мысленно обращаясь к Павлу, он сказал: