– Извините, что смогли предложить вам лишь такую малость, - сказал под конец отец, глядя на тощенькие мешки и полупустые ящики в фургоне.

Мистер Танкер, натянув вожжи, заметил:

– Теперь-то и вы уяснили, почему эту ферму прозвали "Акрами простаков". Ведь до вас уже две семьи пытались добиться милости от этой земли. Здешние места годятся лишь для шахт и приисков, и больше ни для чего. Тут нет надежного источника воды, вот в чем дело. Вам лучше бы попытать счастья в долине Лас-Ломитас. Там на каждой ферме по два, а то и по три артезианских колодца, да еще и пруд с рыбками в придачу. Не мудрено, что тамошние всякий год снимают добрый урожай. Вот только дорога туда чертовски длинна, и на моем фургоне ее, пожалуй, не осилишь.

Мистер Танкер укатил, а мы с отцом, немного постояв и посмотрев на клубы пыли за фургоном, двинулись обратно. На дощатом мосту мы остановились и поглядели вниз, на Капризный ручей, превратившийся в меленькие мутные пруды, соединенные между собой тонюсеньким мелководным ручейком.

– Как переводится с испанского Лас-Ломитас?
– спросил вдруг отец.

Немного покопавшись в памяти, я гордо произнес:

– Невысокие холмы.

Тут мне припомнился вчерашний ночной разговор между родителями, и я присмотрелся к отцу. Он был явно встревожен. Приближалось время появления младенца, и мы все беспокоились о матери. Ведь даже мне было известно, что за четырнадцать лет между моим рождением и рождением Мэри мама произвела на свет и схоронила еще пятерых детей. Я родился и рос здоровым, как лошадь, но те пятеро пришли в этот мир очень слабенькими; некоторые из них прожили около недели, а другие умирали, успев сделать два-три вздоха. И все это происходило на Востоке, где были и доктора, и бабки-повитухи, да и о засухе никто слыхом не слыхивал. Некоторое время я думал, что Ма откажется от попыток завести детей, но неожиданно, вскоре после нашего переезда на "Акры простаков", на свет появилась Мэри. Надеюсь, понятно, почему здесь, в глуши, на мою маленькую сестренку вначале все боялись даже дохнуть. Но она оказалась такой же, как я - с сильными легкими, волчьим аппетитом и без малейшего понятия о разнице между днем и ночью.

Первое время Ма, будто не веря своему счастью, то и дело прерывала какую-нибудь работу, подходила к дочери и касалась ее.

* * *

Наступил день, когда, опустив в реку ведро, мы зачерпнули больше песка, чем воды: река в нашем привычном месте сильно обмелела. Тогда я, прихватив ведро, отправился вдоль Капризного ручья в надежде отыскать прудик поглубже. Поиски мои были долгими, и едва я остановился передохнуть в тени валуна, как вдруг...

Шум! Грохот! Ослепительная вспышка! Казалось, по небу пронесся пышущий огнем локомотив, а на долину Скорби обрушился раскат посильнее громового.

Перепугавшись, я согнулся за валуном, и тут же мою голову обдало жаром, а на небе расцвели огненные шары, как во время фейерверка.

Успокоилось все так же неожиданно, как и началось: стало лишь слышно, как где-то невдалеке потрескивает огонь. Я поднял голову и увидел дым. Воображение нарисовало, как всю долину Скорби охватывает пламя, как оно пожирает все вокруг - и наш дом, и наши посевы, и наш сад, - а на сотни миль окрест остается только черная выжженная земля.

Я выскочил из-за валуна и опрометью бросился к дому, но через десятка три футов остановился перед разгорающимся пламенем. Под рукой, как назло, ничего не оказалось, и я стал хватать землю прямо голыми руками и забрасывать огонь.

– Держи лопату, Барни!
– раздался вдруг голос отца.

Я протер слезящиеся от дыма глаза и кинулся навстречу отцу.

– Не давай огню переброситься на поле люцерны!
– крикнул отец.

Через считанные мгновения я швырял лопатой песчаную почву в огонь. Нам повезло: пламя охватило лишь низину между холмами, и мы сумели довольно быстро затушить занявшийся пожар. По моему лицу катил пот, я отер его рукавом. Отец отошел куда-то далеко за холм, должно быть, поглядеть, не полыхает ли где-нибудь еще. Я, опершись о черенок лопаты, огляделся и вдруг едва не упал. Прямо у меня под ногами из-под комьев дымящейся земли торчала черная рука, и на ней подергивались обожженные пальцы!

– Отец! Отец, скорее сюда!
– что было сил заорал я и, упав на колени, принялся разгребать землю.

– Осторожней!
– крикнул отец. Он был уже рядом со мной.
– Пусти, у меня получится лучше.

Я поднялся и отступил на шаг, дуя на свои покрасневшие ладони: волдыри уже начали вздуваться. Отец покопался в дымящейся куче и вдруг, словно головешку из костра, выдернул покрытое копотью тело!

– Он сильно обожжен, - сказал отец.
– Особенно досталось лицу и рукам. Помоги мне взвалить его на плечо.
– Я помог отцу, и он, направившись к дому, велел мне: - Беги вперед, скажи матери, чтобы заварила побольше чая, да как можно крепче.

Я понесся к дому. Мать, завидев меня, переменилась в лице, но я сразу же выпалил:

– Отец не пострадал. Я - тоже. Но мы нашли кого-то обожженного. Отец сказал, чтобы ты заварила побольше очень крепкого чая.

Ма скрылась в хижине, и, услышав, как она открыла печь, я поспешил обратно. Встретив отца, я помог ему нести незнакомца. Мы положили человека на крыльцо, бережно стянули с него обгоревшую одежду и облачили в старенькую ночную сорочку отца. Огонь не затронул ни ног незнакомца, ни туловища, но зато ему достались лицо и руки. Хорошо еще голову и волосы защитила шапка, которая распалась на кусочки в наших руках.

Отец, тяжело вздохнув, сказал:

– Его глаза.

– Он мертв?
– шепотом спросил я.

Будто отвечая мне, незнакомец пошевелил рукой, беззвучно открыл и закрыл рот, а затем обугленное лицо его перекосила гримаса боли.

Я сбегал на речку за водой, и мы обмыли тело незнакомца. Это был парень, может, чуть постарше меня. Мы смочили его ожоги крепким чаем, а к самым сильным - на лице и руках - приложили чайные листья, затем из ящиков и досок соорудили кровать и перенесли на нее больного.