Виктория не смогла уснуть, прислушивалась к звукам деревенской дворовой работы, хлопанию калитки и шептанию под самым окном. Вскоре все смолкло. Мать ушла в огород, отец побежал к сыну, потом в магазин, потом к начальству.

Виктория лежала на неразобранном диванчике, глядела сквозь вязанную занавеску на небо, на деревца, на прыгающие в ветрянных порывах ветки. Все было не так. Это уже не был дом ее детства, и непреодлимая тоска переплеталась с радостью возвращения, тоска оттого, что чуда не происходило - возвращение в детство невозможно, и этого не надо было ожидать от поездки. Виктория увидела, что мама уже - не та мама, какая была в сорок втором, мама стара, бабушка совсем, раздобрела, кожа закалилась на ветру и солнце, а глаза - наоборот - выгорели. Но все та же робость перед дочерью, все так же опускает взгляд, боясь выдать любопытство и одобрение. Отец простой, веселый, но и он старик. Родные ее люди, любимые ее родители состарились без нее, что-то вроде скачка произошло: только что были молоды, а теперь совсем другое.

Ей хотелось узнать, почему ее отпустили спать, неужто не интересно им посадить дочку напротив, забросать вопросами. А тут отпустили в сон. Может, в неловкое положение она их поставила внезапностью поведения.

Виктория скоро встала. Поискала коровьего молока - нашла крынки на подоконнике. У матери на улице уже поднялись варенники, она принесла скромное угощение, поставила на стол и снова припала к дочери.

– Ой и не верится. Ты ли это?

Потом мать спашивала по-женски жеманно, изменилась ли она, постарела ли. Потом Виктория спохватилась, достала фото мужа и детей. Елизавета Степановна одела очки и стала причитать, находя в личиках детей сходство с чертами предков своих, братьев, дядьев, соседей и членов правления совхоза. Достала свой альбом и стала хвалиться детками Ванечки, своего старшего сына.

Обедать ходили к брату, Ваня оказался рослым, плечистым и совсем взрослым, таким Виктория не могла и представить его.

– Стриженый, - только и произнесла она, когда открыла дверь его дома.

– А ты изменилась, ты совсем не такая. Увидел бы на улице не узнал.

– Может быть, буду богатой, - улыбнулась Виктория, - Ну, знакомь.

– Моя, - представил Иван несколько робея перед иностранной сестрой, добавил - Жена. Видишь, живем теперь в доме бабы Матрены. Нам его так отдали, как молодой семье и победителям соцсоревнования. Галина моя доярка. Вечером народ придет. Мы твои письма всей улицей читали, всей улицей!

– Ну! Не надо было!
– смутилась Виктория.

Брат ей казался сейчас - незнакомым человеком, и она боялась, что не будет больше того контакта, который всегда помогал им понимать друг друга с полуслова. Он словно приглядывался к ней, примеривался, как к чужой. То же самое происходило и с родителями - как никак двадцать восемь лет не виделись.

Когда спала жара лютого бабьего лета, народ, забежав в свои дома для порядку, стал собираться у дома Ивана Сорина. Сразу за околицей так и лысел пустырь, не освоенный еще никем с тех пор, когда раскулачили деда и бабушку Виктории.

Столы были накрыты усилиями Елизаветы Степановны, делающей свою работу степенно, размеренно, и молодой суетливой Галины, а Виктория, переодевшаяся в сарафан, помогала им.

Никаких вопросов ей не задавали. Мать только посматривала украдкой, не узнавая дочь, свою маленькую Вику, увезенную из Ходжока фашистами рыть окопы в Ростов, на пару недель, а как оказалось, на целую вечность.

Прибывающие женщины принимались расставлять свои закуски и бутыли, тоже косились на Викторию, медленно, с пониманием кивая ей:

– Здрась-сь-сте...

Почти одновременно с первым сгущением пространства, когда солнце ушло за дом, прозвучал сигнал к усаживанию за столы, Василий Никанорович стучал ложкой о стакан. Группы девушек, парней, женщин с детишками и старухами расселись по обе стороны стола, Викторию отправили к отцу - в голову.

– Вот доченька. Значит, оно как, - начал отец, - мужиков-то, конечно, оно маловато у нас. Видишь. Война повыкосила мужиков. А для тебя бы нашли, ка бы вернулась ты с той проклятой войны.

– Ой-да-ну Вася, - дернула его Елизавета Степановна, - что ты не о том. Доченька, как мы рады-то тебе. Вот как она жизнь поступает с людьми, да и мы, слава Богу, дождались. Дождались, что вся эпопея наша закончилась вот таким вот счастливым твоим приездом в родной дом.

Народ, зашумев, одобрил слова родителей первой порцией сладкого, тающего во рту самогона, мужики крякнули и стали вспоминать, кто где служил на фронте.

– Что же, - Виктория неожиданно встала и подняла свой наполненный вновь стакан, - Спасибо, мои родные, что приняли меня так тепло. Тогда, в сорок третьем году, в лагере, где нас заставляли работать, били, убивали, возвращали из побега и снова били, когда еще по дороге в лагерь умерла наша с вами землячка Нюра Стрельченко, когда застрелили мою подругу Лену Красавину, а другая взорвала себя вместе с тридцатью фашистами на заводе, когда я осталась совсем одна на этой земле...вернее, на той, вражеской земле, я спасалась мыслью о своих родных.

Я думала: вот сражаются же мои отец и братишка с немцем, гонят его и скоро придут и освободят меня.

Я думала: дорогая мама моя сейчас осталась одна, как и я, и может быть, живет в уже освобожденном поселке, страдает по своим детям, по мне, - это разрывало мне сердце еще больше. Но я знала, что люди не бросят ее в беде.

Я думала: вот вернусь домой и обниму их, моих родненьких, и эта надежда спасала меня какое-то время. А потом, я познакомилась с человеком, сидевшим в соседнем лагере и стала думать о нем, как у нас с ним сложится жизнь. И это тоже спасало меня. И спасло.