– А ведь мы на свободе, девчонки, - как-то неуверенно произнесла Лена, - куда хошь, туда и иди.

– Ага, иди, - засомневалась Валя, - Тут у германцев вся страна для нас лагерь. Куда бы ни пошла.

Вика лежала на спине, снова ломило в пояснице, но как сладостна была эта ломота. Она смотрела на салатовые кроны деревьев в ярко синем небе. Ватные облака стремительно неслись над землей. А ведь Лена права, это свобода. Над тобой нет никого, кроме этого синего неба, кто бы держал тебя на поводке и определял твою жизнь. Нет пулеметов, направленных на тебя, нет немцев, которые хотят выжать из тебя все силы и убить.

– Отдыхаем. Потом определяемся. Нужно сходить на разведку. Я пойду, а вы сидите здесь и ни гу-гу. Если в час не вернусь, идите в глубь, напролом.

– Не надо, Вика, - прошептала Валя, - лучше вместе.

Она все-таки пошла, сказав, что только глянет, что там в конце просеки. Пошла она кустами, за двумя рядами деревьев. Очень скоро перелесок закончился и она подошла к окраине поля. Невдалеке шла белая дорога, на взгорке виднелась деревенька. Здесь было опасно. Но девочки должны были поесть, по крайней мере выпить воды. У них не было даже кружки или фляги. Перед ней простирались огромные пространства полей, но лес шел вправо, спускался вместе с полем в долину и не думал заканчиваться.

Вернувшись назад, Вика сказала, что главное, найти, чем подкрепиться, а лесом можно добраться хоть до Америки.

На самом деле есть пока не хотелось. Вика достала из кармана кусок хлеба, припасенный с заводского обеда, Лена достала свой. Они поделились с Валюшкой, съели свои доли и стали пробираться все дальше и дальше от просеки вниз, упиваясь свободой, свежим лесным воздухом и тем чудом, которое происходило с ними. Длинные рукава рабочих роб их спасали от колючих ветвей, но когда стало темнеть, они почувствовали приближающийся мороз обманчивой весенней ночи.

– Надо бы и о ночлеге подумать, - предложила Лена, которая вдруг почувствовала необъятный прилив сил и интенсивную работы мысли, - Вика, давай елок наберем, веток, постелим, укроемся, поспим. Заодно, может, немного придем в себя. Что-то у меня голова от всего этого кругом идет.

– Вроде собака лает, - вдруг сказала Валя, и все они почувствовали, как волосы их зашевелились от нервного озноба.

– Тут впору на дерево забираться, чтобы не сожрали.

– Говорят, в лесу ночевать - с ума можно сойти.

Они прислушались. Не было никакого лая, только беспокойный вечерний лес шумел.

– Достаточно ли мы ушли? Может, лучше всю ночь идти?
– размышляла вслух Вика, - Чтобы подальше пробраться. Но тогда мы захотим спать днем. А днем спать опасно, на нас могут нарваться, а мы и не услышим. Ночью-то вряд ли будут искать. Если только с собаками.

– Собак еще привезти надо. Я что-то не видела ни у нас в лагере, ни на заводе собак. Они бы уж давно нас отыскали, - рассудила Лена.

Они сидели под сваленным большим деревом в лесной чащобе, где, очевидно, долгие столетия не ступала нога человека.

– Решать надо быстрее, не то стемнеет сейчас, ни веток не наберем, ни дорогу не наметим.

– Решено. Кто ж ночью плутать по лесу будет? Спим, товарищи, заключила Вика. Собирайте ельник. Да и ветки можно, а то застудимся.

Но ни одна из них не смогла уснуть. Когда они натаскали гору веток и сделали весьма уютное логово, легли, прижавшись друг к другу холодными носами, тут-то и поняли они, что предоставлены сами себе. Первой заговорила Лена.

– А знаете, девочки, мне мама в пионеры вступать запрещала. Ага, пришла в школу и сказала учительнице, что Лена Красавина пионеркой в первом потоке быть недостойна, потому что по дому не помогает. У меня мама сама заведующей детским садом была. Когда война началась оставила меня тете, сама ушла с эшелоном медицинским. Она думала эшелон так и будет курсировать от Ростова до границы. А вышло, что укатила моя мамочка так же далеко, как и папочка...

– Погибла что ли?

– Нет, что ты, Валя. Батя у меня не погиб, он из-за меня маму бросил, детей не хотел. Вот так-то бывает. А мама его из жизни вычеркнула и из партии исключила. Пошла в партком и все рассказала. Папочку куда-то командировали. Остались мы жить у тетки, в доме, который еще мои бабка с дедом построили. Мать ожесточилась, конечно. Мы всегда с нею спорили: как же так, говорю, ты на целый мир за свои несчастья ополчилась? Никому не веришь? Никого не любишь.

– А она?

– А она говорит: верю и люблю. У меня говорит занятие есть: строить жизнь для людей хорошую, а люблю я, говорит, Сталина, партию и правительство.

– А тебя?

– И меня, - Лена улыбнулась, - только чтобы ей стоило мне об том сразу сказать, а не в письмах с фронта.

– А у меня и не было мамы. Меня сестра отспорила. Когда мама умерла, мне было пять лет, а сестре пятнадцать. Отец наш попивал, словом, буянил. Вот сестра меня и отспорила. Даже прятала меня на чердаке и в подполе, а пока прятала, так ей шестнадцать исполнилось. Нашелся добрый человек, учитель нашей школы, упросил местные власти мою сестру опекуншей сделать. Я отца только на окопах первый раз с тех пор и увидела. Его тоже, бедного, пригоняли. Испился весь.