Три платоновских сословия — это какая–то холодная и безглазая статуя. Тут все живо, но какой–то особой, холодной и мраморной живостью; и тут, в сущности, все мертво, хотя и очень красиво, идеально, художественно мертво. Интересы «геометрии», симметрии, статуарного целого господствуют тут везде. Их легко заметить и в следующих мыслях, дополняющих общее устройство государства. Какая должна быть величина города? «Докуда может распространяться город, оставаясь единым, дотуда, чтобы он и распространялся, а не далее?» (IV 423b). «Пусть они [.правители,] всячески наблюдают, чтобы город с внешней стороны не был ни мал, ни велик, но достаточен сам для себя и един» (423с). «Если кто–нибудь из стражей окажется выродком, надобно отсылать его к другим, а кто между другими будет хорош, того переводить к стражам. Этим высказывалось, что и другие граждане, к какому делу кто способен, к тому одному исключительно, поодиночке и должны быть употребляемы, чтобы каждый, исполняя свое, был не множественен, а единичен и чтобы равным образом весь город стал одним, а не многими» (423cd) Это статуарное единство в пространстве соединяется и с неподвижностью во времени. Никакого прогресса и вообще никакой истории не может быть в платоническом государстве. Никаких изменений и нововведений не может быть там, где уже царит вечность и все уже подчинено вечным идеям. Особенно должны преследоваться всякие нововведения в области музыки и гимнастики — в этих двух главных сферах платоновского воспитания. «Не должно ни хвалить таких вещей, ни принимать их. От введения нового вида музыки действительно нужно беречься, так как оно вообще опасно, ибо формы ее не трогаются нигде помимо величайших законов гражданских» (424с). «Со стороны музыки и стражи должны построить крепость… И в самом деле… нарушение закона, входя этим путем, легко прячется… под видом увеселений, как бы не делая ничего худого. Да ведь и не делает ничего… кроме того, что понемногу вкрадывается, молча внедряется в нравы и занятия и отсюда уже более ощутимо переходит во взаимные отношения, а из отношений–то… с великою наглостью восстает на законы и правительства и оканчивает ниспровержением всего частно и общественно» (424cd).

g) Не нужно особенно увлекаться и законами. Совершенно не нужны законы о рабочих сделках, о ссорах, обидах и пр. Не нужны и особые судебные законы, никакие торговые законы. Нужно, чтобы были хорошие люди. «Ведь большую часть того, что надобно определить законом, они, конечно, и сами легко откроют» (425cd). Врачи тоже едва ли нужны. Они только размножают болезни (425е — 426b). Никакой закон не исправит людей, если они не исправятся сами. В особенности это касается обычных законов, соответствующих, главным образом, демократическим вкусам. «Истинный законодатель не должен трудиться над таким родом законов и управления, будет ли город устрояться хорошо или худо [828] , потому что в первом случае такие законы бесполезны и ни к чему не служат, а в последнем они частью могут быть найдены каждым самим по себе, частью вытекают из прежних постановлений» (427а). «Величайшие, прекраснейшие и первые из законоположений» суть религиозные. К оракулу и надо прибегать с важнейшими вопросами. И эти величайшие, прекраснейшие и первые законы «относятся к сооружению храмов, к жертвам и иному чествованию богов, гениев и героев, также и к гробницам умерших и ко всему, что должно .совершать, чтобы боги были нашими заступниками, ибо таких–то вещей мы сами не знаем… да не обратимся и ни к какому иному истолкователю, кроме единственного бога» (427bс).

h) Подводя итог характеристике трех классов в платоновском государстве, мы должны, таким образом, сказать, что растворение личности в идеально–общем проводится здесь до крайней степени, причем в этом подчинении общему видится максимальная социальная справедливость. Социальный строй — вечен, неподвижен. В нем нет не только революций и переворотов, но нет и вообще истории. Платонизм диалектически противен революции. История не может быть платоничной. Платоническое социальное бытие — это только монастырь, и его политическая экономия не выходит за рамки монастырского устава. Платонику понятен только монастырь, и только монах для него ясный и последовательный человек. Все прочее темно и основано на компромиссе. В особенности приятно платонику диалектически вывести бесполезность и вред множества законов и всякой политики. Политика, дипломатия, политические выступления, речи, обсуждения, заседания, учреждения, общества — все это противно платонику, все это неполезно, все это отвлекает от монашеского делания и созерцания. Платонизм отрицает экономический прогресс, и монашество ненавидит экономическую науку. Да и нет никакого прогресса, никакой науки, никакой революции или эволюции. Это все — либеральные мечтания.

Вот что такое истинно платоническое, единственно допустимое с точки зрения платонической диалектики социальное бытие.

9. «Мифология». Мы рассмотрели общее свойство социального бытия по Платону — диалектическое равновесие идеи и материи и фактическое уничтожение всего личного, индивидуального и частично–материального в жертву общему, идеальному и целому. Мы рассмотрели также и ту конкретную форму, в которой воплощается это идеал–реальное тождество в социальном бытии. Теперь мы должны перейти к дальнейшим деталям. И они так же интересны, а главное, так же диалектически необходимы, как и обрисованная только что общая социальная структура. Одним из важнейших вопросов в этом отношении является вопрос о мифологии и об искусстве. Посмотрим, что значит решить этот вопрос платонически–социально.

а) Платоническое социальное бытие есть торжество идеи в материи. Идея должна быть воплощена целиком. Не может быть ничего не–идеального. Материя нужна только для осуществления идеального. Чем является с такой точки зрения вся греческая мифология? Вот вопрос, который ставит Платон в обрисовке цикла знаний своих идеальных граждан, и вот какое дает ему неумолимое решение. Знание должно быть идеальным, тем более о богах. Питаться все граждане, а в особенности воспитанники, должны идеальным знанием. Боги как раз суть эти идеальные сущности, неизменные и вечные, и они могут быть даны только в адекватно выраженных, вечно–неизменных мифах. Отсюда вывод: должно быть отброшено все, что говорят о богах как изменяющихся субстанциях. И Платон производит чистку решительно всей греческой мифологии. Кое–кто понимал эту знаменитую платоновскую критику греческой мифологии как отрицание мифологии вообще. Это, конечно, абсолютно неверно. Он и сам любил пользоваться мифами и часто занимался их толкованием и также признавал не только «вечные» мифы, но и все басни, рассказывавшиеся о богах, или прямо нисколько не отрицая их реальности, а только запрещая их употребление, чтобы лучше воспитывать молодежь, или отрицая только часть их и вполне признавая другую.

Основной принцип касательно социальной значимости мифологии таков: не допустить, чтобы «дети слушали и принимали в души такие басни, которые составлены как случилось и кем случилось и которые заключают в себе мнения, большею частию противные понятиям, имеющим развиться в них тогда, когда они достигнут зрелого возраста» (R. P. II 377b). Мифы должны быть не всякие, но лишь отборные. «Потом внушим кормилицам и матерям, чтобы эти отборные мифы они рассказывали детям и гораздо больше образовали их души мифами, чем тела — руками; большую же часть тех, которые они теперь рассказывают, надобно бросить» (377с). Таких ложных, лживых мифов очень много. «Сперва… укажем на самую великую ложь, которую сказавший солгал нехорошо, что, например, сделал Уран, как угодно было рассказать об этом Гесиоду (Theog. 151 слл., 178 слл.), и за это наказал его Кро–нос; между тем о делах Кроноса и о мучениях, перенесенных им от сына, хотя бы это было и справедливо, я не легко позволил бы рассказывать людям неразумным и молодым, а лучше велел бы молчать о них; когда же и настала бы необходимость говорить, то, ради таинственности предмета, у меня слушали бы о том весьма немногие, приносящие в жертву не свинью, а что–нибудь великое и редкое, так, чтобы слышать об этом досталось очень немногим» (377е — 378а). Нельзя рассказывать и сочинять мифы о том, как боги ведут между собою войну и дерутся. «Ведь это и не справедливо, если только будущие стражи нашего города должны считать делом постыдным легкомысленную ненависть богов одного к другому» (378с). Битва гигантов, всякие враждебные действия богов и героев не должны находить места в мифах. «Равным образом и рассказы об оковах Геры, наложенных на нее сыном, о Гефесте, который свергнут отцом за то, что хотел помочь матери, когда тот бил ее, о сражении богов, которое выдумано Гомером, — все эти мифы не должны быть допускаемы в город, иносказательно ли разумеются они или без иносказаний, потому что юноша не в состоянии различить, что иносказательно говорится и что — нет, но какие в молодости принимает мнения, те любит оставлять неизгладимыми и без изменений. Поэтому–то, может быть, надобно делать все, чтобы первые, принимаемые слухом рассказы как можно лучше применены были к добродетели» (378de).

b) Это довольно известно из Платона. Нужно только и здесь соблюсти четкость своего исторического зрения и не впасть в тусклый трафарет, с которым обычно подходят к Платону. Платон, говорят, большой моралист. В греческих мифах много безнравственного. Вот Платон–де и отвергает эти мифы. Что моральная сторона есть в этой критике мифологии — спорить об этом не приходится. Однако—1) Платон критикует, как мы сказали, не мифологию вообще, а только определенного типа мифологию и, самое главное, — 2) заменяет неугодную ему мифологию не плоским и скучным морализмом, а чем–то совсем другим, что иному вкусу, может быть, представится еще более плоским и скучным, но что, во всяком случае, не имеет ничего общего ни с каким морализмом. Чтобы назвать этот единственно признаваемый Платоном вид мифологии его подлинным именем, не замазывая сущность платонизма, а, наоборот, давая ему его собственное имя, и тем закрепить диалектически вытекающий из него вид знания о богах, вникнем в то, что говорит сам Платон.

«Каков бог есть, таким надобно и изображать его, в поэмах ли то, в одах или в трагедии». «Но бог не благ ли по истине? Стало быть, не должно ли так и говорить о нем?.. А что не делает никакого зла, то может ли быть причиною чего–нибудь злого?.. Стало быть, то — причина доброй деятельности… Следовательно, и бог… поскольку он — благ, не может быть причиною всего, как многие говорят; но нескольких дел он — причина, а большей части их — не причина, потому что у нас гораздо менее добра, чем зла. И так как нельзя предполагать никакой другой причины добра, [кроме бога], то надобно искать каких–нибудь других причин зла, а не бога» (379а — с). Отсюда Платон считает грехом, когда Гомер мыслит Зевса раздаятелем благ и зол или заставляет Афину и Зевса влиять на Пандара в смысле нарушения клятвы и возлияний. Боги наказывают, но это наказание всегда на пользу, т. е. оно — благо. «А называть бога доброю причиною зол для кого бы то ни было — этому надобно противиться всеми силами; этого никто в своем городе не должен ни говорить, если город благоустроен, ни слушать, никто ни из юношей, ни из старших, будет ли мифология предлагаема в речи измеренной или без размера, потому что такая речь, будучи произносима, и нам не принесет пользы и не будет согласна сама с собой» (379d— 380с). Это первое.