Стихотворения, не вошедшие в сборники
вернуться

Набоков Владимир Владимирович
Шрифт:
Он вьется, и под молнией алмазной его непостижимого конька ломается, растет звездообразно узорное подобие цветка. И вот на льду, густом и шелковистом, подсолнух обрисован. Но постой — не я ли сам, с таким певучим свистом, коньком стиха блеснул перед тобой. Оставил я один узор словесный, мгновенно раскружившийся цветок. И завтра снег бесшумный и отвесный запорошит исчерченный каток.

<5 февраля 1925>

"Пою. Где ангелы? В разлуке…"

Пою. Где ангелы? В разлуке я проживаю с ними, ведь: и еле слышимые звуки… "И неколышимая медь"… Прошла. Устало оглянулась. Ты видишь Блютнера рояль? К бемолям, сидя, прикоснулась — и еле слышима педаль. Домов и кубиков ступени. Над крышей проволоки сеть. Волью изысканное пенье я в неколышимую медь.

<1 апреля 1925>

БЕРЛИНСКАЯ ВЕСНА

Нищетою необычной на чужбине дорожу. Утром в ратуше кирпичной за конторкой не сижу. Где я только не шатаюсь в пустоте весенних дней! И к подруге возвращаюсь все позднее и поздней. В полумраке стул задену и, нащупывая свет, так растопаюсь, что в стену стукнет яростно сосед. Утром он наполовину открывать окно привык, чтобы высунуть перину, как малиновый язык. Утром музыкант бродячий двор наполнит до краев при участии горячей суматохи воробьев. Понимают, слава Богу, что всему я предпочту дикую мою дорогу, золотую нищету.

14 мая 1925

ИЗГНАНЬЕ

Я занят странными мечтами в часы рассветной полутьмы: что, если б Пушкин был меж нами — простой изгнанник, как и мы? Так, удалясь в края чужие, он вправду был бы обречен "вздыхать о сумрачной России", как пожелал однажды он. Быть может, нежностью и гневом — как бы широким шумом крыл, — еще неслыханным напевом он мир бы ныне огласил. А может быть и то: в изгнанье свершая страннический путь, на жарком сердце плащ молчанья он предпочел бы запахнуть, — боясь унизить даже песней, высокой песнею своей, тоску, которой нет чудесней, тоску невозвратимых дней… Но знал бы он: в усадьбе дальней одна душа ему верна, одна лампада тлеет в спальне, старуха вяжет у окна. Голубка дряхлая дождется! Ворота настежь… Шум живой… Вбежит он, глянет, к ней прижмется и все расскажет — ей одной…

<14 июня 1925>

СОН

Однажды ночью подоконник дождем был шумно орошен. Господь открыл свой тайный сонник и выбрал мне сладчайший сон. Звуча знакомою тревогой, рыданье ночи дом трясло. Мой сон был синею дорогой через тенистое село. Под мягкой грудою колеса скрипели глубоко внизу: я навзничь ехал с сенокоса на синем от теней возу. И снова, тяжело, упрямо, при каждом повороте сна скрипела и кренилась рама дождем дышавшего окна. И я, в своей дремоте синей, не знал, что истина, что сон: та ночь на роковой чужбине, той рамы беспокойный стон, или ромашка в теплом сене у самых губ моих, вот тут, и эти лиственные тени, что сверху кольцами текут…