— Просто удивительно, что, при всей своей тупости, ты так быстро схватываешь новое.

Она произнесла эти слова ласково, но они всё равно резанули мой гордый слух. Почему ей всегда нужно было испортить человеку радость? Может, она просто боялась, что я из тех, кто идёт своим, и ничьим иным, путём, что я не стану мириться ни с одной мелочью, ведь я показал себя способным на бунт? На самом деле я всегда мирился почти со всем, во всяком случае, пока это служило благородной цели: моим собственным интересам.

Несколько омрачал мой первый выход на «Дейне» ещё только Деваль. Когда мы выбирали якорный канат, он не успевал включиться в работу и ему приходилось укладывать канат в бухту, принимая его от меня. Когда мы меняли паруса, он двигался настолько медленно, что больше путался под ногами; чему-чему, а поднимать и рифить паруса я на «Леди Марии» выучился отменно. Когда мы в кои-то веки швартовались у причала, я вязал беседочные узлы одной рукой, а Девалю требовались обе, причём он умел вязать их только в одну сторону. Когда мы подвешивали шлюпку на боканцах, Девалев форштевень едва приподнимался над поверхностью воды, в то время как моя корма уже достигала планшири. Нет, честное сравнение между нами свидетельствовало о том, что моряк он, прямо скажем, неважнецкий.

Я спросил у Ингленда, как Данна угораздило взять в матросы такого неумеху.

— У каждой медали по меньшей мере две стороны, — сказал Ингленд с присущей ему рассудительностью, о которой впоследствии узнали многие. — Удобно иметь на борту француза.

— Наверное, можно было найти кого-нибудь получше, — возразил я.

— Не среди нашего брата, — отозвался Ингленд. — Много ли ты встречал бывалых моряков, которые бы легко изъяснялись на чужом для себя языке? Я имею в виду, на берегу…

Я принуждён был согласиться с ним. На борту «Леди Марии» были представлены все возможные языки (за исключением — по причине войны — испанского и французского), но для общения мы пользовались собственным матросским жаргоном, то бишь тарабарской смесью. А вот кто бы сумел объясниться на суше так, чтобы его поняли? Да пожалуй, никто.

— Кроме того…

Ингленд замялся.

— …Если уж приходится делать выбор, разве не естественно бывает выбрать своего ближнего?

— Своего ближнего? — подхватил я. — Ты это про кого?

— Не уверен, имею ли я право тебе рассказывать, но ты мне нравишься, и я рассчитываю, ты будешь держать язык за зубами.

— Ясное дело, — сказал я. — На Джона Сильвера можно полагаться во всём.

— Мать Деваля одновременно приходится матерью и Элайзе, иначе говоря, они сводные брат с сестрой. В молодости Данн, подобно каждому из нас, посещал во Франции бордель. Вернувшись туда спустя год, он обнаружил, что стал папашей. Определить такое в случае со шлюхой довольно затруднительно, однако Элайза и в младенчестве была вылитый Данн. Он ни минуты не сомневался. Ребёнок его, и всё тут. И, хочешь верь, хочешь не верь, он потребовал дочку себе: дескать, его ребёнок не будет расти в борделе, если он может этому помешать. А помешать он мог, ты ж его знаешь… только какой, спрашивается, ценой? За определённое вознаграждение шлюха таки уступила Данну дочь, но при этом они условились, что он возьмёт на себя заботы и о другом её отпрыске, Девале.

Чтобы Элайза и Деваль были сводными братом и сестрой? Они же ни капли друг на друга не похожи!

— Ну и ну! — только и выговорил я.

— Ага, ты тоже так считаешь? — откликнулся Ингленд. — Данн — безупречно честный человек, однако за ним водятся некоторые странности. Впрочем, у кого их нет?

В это самое мгновение на палубе появился Данн. Он встал у фальшборта и вперился в темноту. Ингленд предостерегающе посмотрел на меня.

— Всё в порядке, Эдвард, — не оборачиваясь, произнёс Данн. — Мне надо было самому всё рассказать. Скорее всего, я просто стыдился.

— Стыдился? — переспросил я. — Чего?

— Того, что выхожу в море с никудышным матросом. Он ведь действительно никуда не годится. Но я дал обещание, и тут уж ничего не попишешь.

Возьми его назад, подумал я, всего делов-то… И прикусил язык.

— Однако, — продолжал Данн, — я не обещал раскрыть Элайзе тайну её происхождения, так что моя дочь пребывает в неведении. Деваль, соответственно, тоже. Прошу вас запомнить это, господа. Хотя тебе, Эдвард, я могу и не напоминать. Ты прав, у каждого из нас свои странности и слабости. Моя слабость — Элайза. Просто чтоб ты знал, Джон.

— Я очень стараюсь, — ответил я.

— Элайза должна быть счастлива, — произнёс Данн голосом, которому мог бы позавидовать капитан Уилкинсон.

Повернувшись на каблуках, он вернулся в койку, где ему и положено было находиться, поскольку вахта была не его.

— Мне, видимо, никогда не понять людей, — чуть погодя тихо сказал Ингленд. — Во всяком случае, родителей. Знаешь, почему меня назвали Инглендом? Чтобы я не забывал про Англию, угнетателя моей родины. Чтобы я всегда бунтовал и сражался с англичанами — если понадобится, даже голыми руками. Можешь себе вообразить?

Ингленд умолк.

— Мне ясно одно, — продолжил он после некоторого размышления. — Как мне ни нравится Данн, я не желал бы себе стать его зятем.

И мне подумалось, что в его словах есть доля истины, — совершенно независимо от моего мнения об Элайзе и вольной жизни контрабандистов на море, которая во всём прочем казалась весьма приятной и подходящей для человека моего склада.

— Ну почему всё должно быть так чертовски запутанно? — с досадой вскричал я. — Казалось бы, у нас сейчас не жизнь, а малина. Её портит только этот Деваль, который ещё, видите ли, недоволен, потому что я по всем статьям лучше него. А теперь, выходит, его надо терпеть. Даже за борт этого гада не кинешь.