— Ломайся, братъ, ломайся, — съ такою же сухостью возразилъ Викторъ. — Ничмъ не рискуешь. Дерзновенія мечты въ этой области полиціей не воспрещены. Напротивъ.

— Если ты, Викторъ, ищешь Симеона, — сказалъ Иванъ, сидвшій, какъ на иголкахъ, — то онъ сейчасъ наврное y себя въ кабинет. Къ нему, всего нсколько минутъ тому назадъ, прошла любезноврная Епистимія…

— Придется, значитъ, разстроить ихъ tкte `a tкte и ее отъ Симеона выжить.

— Ахъ, пожалуйста! — громко подхватилъ Модестъ, вслдъ уходящему Виктору. — Пришли ее къ намъ. A я то думаю: чего мн сегодня не достаетъ? Сказки! Пришли ее къ намъ.

— Можешь самъ позвать, если она теб нужна, — сухо отозвался Викторъ, повернувъ къ двери Симеона.

— Не сомнвался въ твоей любезности, — заочно поклонился Модестъ. — Иванъ! Постой y двери, посторожи Епистимію, чтобы не пропустить, когда она пойдетъ отъ Симеона… Мы зазовемъ ее къ себ, и она будетъ разсказывать намъ русскія сказки. Никто другой въ мір не знаетъ такихъ мерзкихъ русскихъ сказокъ, какъ Епистимія, и никто не уметъ ихъ такъ аппетитно разсказывать. Ей дано произносить самыя ужасныя слова съ такимъ ангельскимъ спокойствіемъ, что они расцвтаютъ въ ея устахъ, какъ… жабы! — расхохотался онъ. — Знаешь, Иванъ? Мы ляжемъ на тахту, потушимъ лампу, снимемъ сапоги, и она, Епистимія, въ темнот, будетъ намъ, какъ древнимъ боярамъ, чесать пятки и разсказывать свои мерзкія сказки.

Уславъ Марфутку за Епистиміей, Симеонъ остался y стола и писалъ крупнымъ, размашистымъ почеркомъ своимъ разныя незначущія, отвтныя письма, пока въ дверь не постучались и — на окрикъ его:

— Можно! — вошла въ кабинетъ высокая, худощавая, немолодая женщина — какъ монашенка, въ темныхъ цвтахъ платья, теплаго сраго платка, покрывавшаго плечи, и косынки на гладко-причесанной русоволосой голов. Женщина эта производила странное впечатлніе: точно въ комнату вдвинулся высокій, узкій шкафъ или живой футляръ отъ длинныхъ стнныхъ часовъ. Все въ ней было какъ-то сжато, узко, стснено, точно она нсколько лтъ пролежала, въ вид закладки, въ толстой тяжелой книг. A то серебряныя монеты, на рельсы положенныя, расплющиваются поздомъ въ такую длинную, вытянутую, тонкую, пронзительную полоску.

— Спрашивали? — произнесла она тихимъ голосомъ, держа опущенными богатыя темныя рсницы, единственную красоту своего пожилого, увядшаго, блднаго, съ лезвіеподобнымъ носомъ, лица. Эта монашенская манера, держать глаза свои скрытыми подъ рсницами и опущенными долу, придавала испитымъ, тощимъ чертамъ женщины характеръ какой-то лживой иконописности.

— Да, — хмуро отозвался, дописывая страницу, Симеонъ. — Очень радъ, что ты еще не ушла. Запри дверь, Епистимія, чтобы намъ не помшали. И садись. Поближе. Вотъ сюда.

Епистимія весьма свободно заняла мсто въ томъ самомъ кресл, въ которомъ только что передъ тмъ тонулъ горбатый Вендль, и ждала, сидя, подъ темносрымъ платкомъ своимъ, прямо, тонко, точно ее перпендикулярнымъ стальнымъ шестомъ водрузили на плоскости кресла для опытовъ какихъ-нибудь, и — чтобы не отсырлъ аппаратъ — окутали его матеріей. Симеонъ кончилъ письмо и вложилъ его въ конвертъ… Епистимія видла, что онъ волнуется и не случайно, a нарочно избгаетъ смотрть на нее. Легкая улыбка скользнула по ея синеватымъ, отжившимъ, въ ниточку сжатымъ, губамъ.

— Да… такъ вотъ видишь ли, — заговорилъ Симеонъ, все такъ же не глядя въ ея сторону, — видишь ли…

— Покуда, ничего не вижу, — возразила женщина.

Тогда Симеонъ разсердился, побурлъ лицомъ и отрубилъ съ грубымъ вызовомъ:

— По городу въ трубы трубятъ, будто мы съ тобою украли завщаніе, которое дядя оставилъ въ пользу Васьки Мерезова.

Въ иконописномъ лиц не дрогнула ни одна жилка. Епистимія чуть поправила блдною, узкою, точно нерасправленная лайковая перчатка, рукою темносрый платокъ на острыхъ плечахъ своихъ и спросила:

— Такъ что же?

— Я не кралъ, — проворчалъ Симеонъ, продолжая избгать взглядомъ лица ея, и наклеилъ марку на конвертъ.

Епистимія улыбнулась, задрожавъ острымъ подбородкомъ.

— Значитъ, вамъ не о чемъ и безпокоиться, — сказала она. — Кто воръ, того и печаль.

Но Симеонъ ударилъ ладонью по столу.

— A сплетня откуда? — вскричалъ онъ.

Епистимія равнодушно завернулась въ платокъ свой.

— Почемъ я могу знать? — сказала она. — Не отъ меня.

Теперь Симеонъ ей прямо въ лицо — грозно, пристально смотрлъ, вертя въ рук тяжелую ясеневую линейку. Ни взоръ этотъ, ни жестъ, откровенно злобный, о большомъ, сдержанномъ гнв говорящій, не отразились, однако, на женщин въ платк какимъ либо замтнымъ впечатлніемъ.

— Горе теб, если ты продала меня врагамъ моимъ, — съ удушьемъ въ голос произнесъ Симеонъ.

Епистимія подняла рсницы и показала на мгновеніе глаза, неожиданно прекрасные, глубокіе глаза, голубые, какъ горныя озера. Странно было видть ихъ на этомъ нездоровомъ, изношенномъ лиц плутоватой мщанской ханжи.

— Если бы я васъ продала, — мягко и учительно, какъ старшая сестра мальчику-брату, сказала она, — такъ теперь здсь хозяиномъ былъ бы Мерезовъ, а, покуда, Богъ миловалъ: владете вы.