— Можно узнать? — спросилъ Симеонъ, лниво слдуя за ея мягко ползущимъ по коврамъ, желтымъ, вспыхивающимъ въ изломахъ матеріи, хвостомъ.

— Пожалуйста, — возразила она, открывая въ диванной электричество и располагаясь съ ногами на турецкой соф. — Не дорого стоитъ!.. Очень просто. Сходясь съ мужчиной, женщина должна, прежде всего, окружить его кольцомъ маленькихъ житейскихъ фетишей, уврить его, что они необыкновенно важны, и что они-то именно и символизируютъ его право на нее… Понимаешь?

— Понимаю… Тонко!

Она засмялась, потягиваясь, и сказала:

— Я уврена, что, если бы моему Аник Еруслановичу донесли, будто я вотъ тутъ въ диванной отдалась теб, это его меньше огорчитъ, чмъ, если бы его сіятельное обоняніе учуяло въ моемъ будуар запахъ чужой сигары или папиросы.

— Разсказывай!

— Увряю тебя… Вс вы такіе. Фетишисты! фетишисты! да!

— Ты и ко мн эту мудрую систему примняла въ прежніе славные дни наши? — надменно усмхнулся Симеонъ.

Пума сверкнула глазами и легла подбородкомъ на блыя, изумрудныя руки свои.

— Нтъ, — сказала она съ тягучею медлительностью, не то грустя, не то насмхаясь, — нтъ… къ сожалнію, тогда нтъ. Была молода, была глупа, была честна…

— Сколько искренней скорби о томъ, что не успла вырядить своего ближняго въ дураки!

Эмилія едоровна остро посмотрла на него и слегка прикусила алую губку.

— Будешь скорбть, когда вспомнишь, въ какую дуру меня-то самое ближній вырядилъ, — протяжно сказала она.

Симеонъ смшался и, потерявъ отвтъ, усиленно курилъ, окружаясь синимъ дымомъ… A госпожа фонъ Вельсъ, равнодушная и спокойная, разсказывала ему про вчерашній пикникъ, устроенный въ честь ея казеннымъ пригороднымъ лсничествомъ, какъ все было безвкусно, неумно и скучно…

— Единственный интересный человкъ былъ твой братъ Модестъ, да и тотъ вскор напился до того, что отъ него надо было прятаться…

Симеонъ сдлалъ гримасу отвращенія.

— Сокровище! — процдилъ онъ сквозь зубы.

— Ничего, — успокоительно возразила Эмилія едоровна. — Онъ алкоголикъ изъ легкихъ. У него это быстро и ненадолго. Съ рюмки хмелетъ, въ полчаса вытрезвляется.

— То и скверно, — сердито возразилъ Симеонъ. — Пьяный онъ нахалъ, a спохмлья золъ, какъ ехидна. Охота теб съ нимъ якшаться.

Эмилія едоровна потянулась пумою въ желтомъ плюш.

— Люблю неврастениковъ. Какъ лоттерея. Шутъ, шутъ, a вдругъ — пулю пуститъ?

Симеонъ усмхнулся, качая головою.

— Мальчишекъ къ себ приближать стала… Обидный признакъ, душа моя.

— Что длать? — равнодушно возразила Эмилія едоровна. — Старюсь. Сегодня мн исполнилось тридцать лтъ.

Симеонъ саркастически обнажилъ серпы свои.

— Для публики — двадцать четыре? — подчеркнулъ онъ.

— Ты не публика.

Она уставила локти, какъ подпорки, на мягкую пеструю ткань софы, положила подбородокъ и щеки въ ладони и, пристально глядя на Симеона, говорила, янтарная лицомъ подъ черною массою сдвинувшейся впередъ прически, сверкающая глазами изъ подъ черныхъ, слишкомъ густыхъ, бровей и изумрудами въ маленькихъ розовыхъ, заслоненныхъ тьмою волосъ, ушахъ и на блыхъ, погруженныхъ въ эти волосы, пальцахъ.

— Я очень благодарна теб, что ты, все-таки, пріхалъ. Тридцать лтъ для женщины важный срокъ. Переломъ. Мн было бы грустно, если бы въ такой день ты не захотлъ повидать меня. Ты такъ много значилъ въ моей жизни.

Симеонъ поклонился съ двусмысленною вжливостью, которая отвтила на прочувственный тонъ г-жи Вельсъ уклончивымъ, но прозрачнымъ отказомъ принять бесду въ такомъ сантиментальномъ направленіи.

— Видишь ли, Миля, — сказалъ онъ, повертывая, — круто и грубо по своему обыкновенію, — разговоръ съ этой опасной и скользкой для него темы. — Видишь ли, Миля. Хотя подарка я теб для дня рожденія не принесъ, но кое что пріятное для тебя все-таки имю.

Онъ вынулъ бумажникъ и изъ бумажника — пачку кредитокъ. «Пума» на соф смотрла на него заискрившимися глазами, выраженіе которыхъ не говорило о большой радости.

— Пріхалъ я, между прочимъ, затмъ, чтобы передать теб остальныя деньги, согласно нашему условію. Получи.

Она пожала плечами.

— Если теб угодно, — пожалуй, давай. Я могла бы ждать. Мн все равно.

— Очень угодно, — ршительно сказалъ онъ. — Я изъ тхъ людей, которые, покуда знаютъ за собою денежный долгъ, чувствуютъ себя несчастными, душа ноетъ, и мозги скулятъ, какъ слпые щенята.

— Долгъ долгу рознь, — бросила «пума» какъ-бы не ему, a въ воздухъ, осіявъ Симеона серьезными, предостерегающими глазами.

Симеонъ умышленно пропустилъ это замчаніе мимо ушей.

— Этою тысячей мы съ тобою по мерезовскому длу квиты, — сказалъ онъ, протягивая Эмиліи едоровн руку съ пачкою. Та, видимо, раздумывала, брать или нтъ, и красивые пальчики лвой руки, которою она наконецъ взяла деньги, слегка дрожали подъ изумрудами.

— Ужъ не знаю, — двусмысленнымъ тономъ недоумнія возразила она, безъ благодарности пряча пачку подъ желтый халатикъ свой, за лифъ, — ужъ не знаю, Симеонъ, квиты ли мы.