Претензій противъ Симеона выставлено было множество, — даже Вася Мерезовъ не устоялъ противъ соблазна атаковать его черезъ какого-то боле веселаго, чмъ толковаго, адвоката. Но кончались эти претензіи безъ процессовъ, встрчаясь съ опредленнымъ правомъ наслдователя, уничтожавшимъ всякую спорность. Такъ прошло полтора года до того дня, когда Вендль поздравилъ «Симеона Побдителя» съ счастливымъ окончаніемъ всхъ хлопотъ, и Симеонъ гордо принялъ поздравленіе.

Что такое человческая молва?

Ни одна душа въ город, кром Епистиміи, не знала объ исчезнувшемъ завщаніи. Подписавшіеся срые свидтели усланы были ею чуть не за тридевять земель, одинъ жилъ въ Керчи, другой въ Архангельск, да, по темнот своей, даже и не подозрвали важности документа, подъ которымъ заставили ихъ расписаться тетенька Епистимія и хорошо оплаченный нотаріусъ. Послдній ршительно не видлъ ничего незаконнаго въ совершающемся акт, a потому и легко уважилъ просьбу самого же Лаврухина, чтобы не посвящать въ тайну его и свидтелей. Онъ такъ отбарабанилъ имъ текстъ завщанія, что простаки, подъ словеснымъ горохомъ этимъ, только хлопали глазами, пока не услыхали протяжно-повелительнаго:

— Распишите-есь…

И, тмъ не мене, молва о томъ, что было завщаніе въ пользу Мерезова, да исчезло, упорно плыла по городу. И особенно усердно поплыла она, когда досужіе умы и злые языки открыли фактъ, что кончина Ивана Львовича Лаврухина въ ночь съ 31 августа на первое сентября почти совпала съ пожаромъ, до тла опустошившимъ одну изъ нотаріальныхъ конторъ, пользовавшуюся незавидною репутаціею; a самъ нотаріусъ, игравшій тмъ временемъ въ клуб въ карты, будучи извщенъ о пожар, чмъ бы спшить домой, пошелъ въ уборную и пустилъ себ пулю въ високъ. Увряли, будто извстіе объ этомъ пожар и самоубійств и вызвало y Ивана Львовича тотъ припадокъ, который свелъ его въ могилу. Слдствіе по длу о пожар y нотаріуса и самовольной его смерти хорошо выяснило, что причиною были растраты крупныхъ ввренныхъ суммъ и мошенничества по документамъ одного изъ мстныхъ банковъ. Но молва упряма. Безъ всякихъ данныхъ и доказательствъ твердила она, прозорливая, наобумъ, что все это, можетъ быть, и такъ, но при чемъ то тутъ и покойный Лаврухинъ, и неожиданная его милость къ Симеону Сарай-Бермятову, и попранныя права Васи Мерезова, и любезноврная Епистимія.

A въ одинъ грозный для Симеона день, когда онъ хотлъ заплатить Епистиміи общанныя ей десять тысячъ рублей, она вдругъ отклонила деньги, говоря, что платить ей не за что, такъ какъ она не сумла отстоять Симеона отъ новаго завщанія; что молва совершенно права, и оно, дйствительно, существуетъ, и она — его хранительница; но пусть Симеонъ Викторовичъ не безпокоится: она ему не злодйка, a другъ, и ежели онъ къ ней будетъ хорошъ, то и она къ нему будетъ хороша:

— И владйте вы лаврухинскими капиталами спокойно, — ничего то ничегошенько мн отъ васъ не надо, памятуя вашу ласку и питая благодарность къ вашимъ родителямъ.

Тщетно испуганный, уничтоженный, разбитый, Симеонъ пробовалъ торговаться и деньгами выкупить себ свободу отъ проклятаго документа. Епистимія только обиженно поджимала губы, да отемняла грустью непонятаго благородства свои прекрасные синіе глаза.

Много съ тхъ поръ имли они такихъ свиданій — и каждое изъ нихъ доводило Симеона до благо каленія и очень тшило ее, мстительную, a еще боле практическую — не спша, систематически проводящую давно задуманный, трудный, ей одной извстный планъ.

Онъ не совсмъ вызрлъ въ событіяхъ, но — нечего длать, приходится съ нимъ спшить. Сегодня она видла Симеона въ состояніи такой взвинченности, когда дальше нельзя: лопнетъ слишкомъ натянутая струна, и пошла къ дьяволу вся музыка… Онъ не можетъ больше выносить неизвстности… Такъ или иначе, добромъ или худомъ, a надо имъ развязаться…

Уже сегодня договорились было, да, спасибо, Викторъ Викторовичъ застучалъ, помшалъ. Все лучше подготовившись то… утро вечера мудрене… ночку продумай, складне день заговорить…

Завтра она сама пойдетъ къ Симеону и объявитъ ему свою цну, которой онъ такъ добивается… большую цну… Охъ, собьетъ же она съ него спсь Сарай-Бермятовскую! Дорого станетъ ему съ нею расквитаться. Великъ счетъ ею на немъ накопленъ… Узнаетъ онъ, платя по счету этому, изъ какихъ она большихъ графинь…

Звонокъ.

Это Гришутка вернулся. Экъ его носитъ, полуночника! Вотъ я тебя, пострла.

Набрасываетъ платокъ на плечи и идетъ тощая, худая, желтая, изъ темнаго чулана, сквозь разсвтныя, солнцемъ розовыя, комнаты отворить племяннику. И, хотя бранныя слова на устахъ ея, но радостною ласкою наполнились — сами синіе, какъ синее утро, — прекрасные глаза.

— Недуренъ соколъ! Ты это гд же бражничалъ до благо утра?

— Какое — бражничалъ, тетенька. Всю ночь просидли на Завалишинской станціи… барышня Аглая Викторовна, Анюта горничная и я… Позда ждали… Между Завалишинымъ и городомъ крушеніе произошло… Ужъ мы ждали, ждали… Съ девяти часовъ вечера, тетенька, до двухъ по-полуночи… Страсть!

Григорій веселъ, счастливъ, возбужденъ.

Епистимія смотритъ на него съ материнскимъ во сторгомъ.

И то, что онъ говорить, радуетъ ее, кажется хорошимъ предназначеніемъ.

— Такъ ты говоришь, — улыбается она, — трое васъ было? Аглая Викторовна, Анюта и ты?

— Аглая Викторовна, Анюта и я… Устали — бда… Подвезъ я ихъ на извозчик къ дому, на собор половину четвертаго било… Мн — что, a y Аглаи Викторовны глаза слипаются, a Анюта, какъ пьяная, качается, носомъ клюетъ… Ужъ я ее держалъ, чтобы не свалилась съ пролетки то…

Долго разсказываетъ Гришутка свои приключенія, пока и его не беретъ сонъ и не гонитъ въ свой мезонинчикъ — отдохнуть хоть два-три часа передъ тмъ, какъ идти отпирать магазинъ.

Медленно уходитъ и Епистимія въ темный чуланчикъ свой, медленно ложится и медленно засыпаетъ, подъ новый, какую-то особую торжественность пріобртшій къ утру, храпъ Соломониды…

— Аглая Викторовна, Анюта и Гришутка… Это хорошо… это къ добру…

Завтра она пойдетъ къ Симеону и объявитъ… Посмотримъ, Симеонъ Викторычъ, каковъ-то ты окажешься предо мною большой баринъ, даромъ что я не изъ большихъ графинь… Охъ, сколько еще труднаго! сколько еще гршнаго! A все ради тебя, Гришутка милый, глупый! все изъ за тебя!..