Утромъ рано прибжала отъ Сарай-Бермятовыхъ Марутка — звать тетеньку Епистимію Сидоровну: баринъ Симеонъ Викторовичъ ее ждетъ.

— Скажите, какой нетерпливый сталъ! — усмхнулась про себя Епистимія. — Когда влюбленъ былъ, и то этакъ не поторапливалъ!

Накинула срый платокъ свой на голову и пошла, странная по улиц въ сіяніи голубого дня, будто не во время вылетвшій нетопырь.

Симеонъ, замтивъ изъ окна ее во двор, вышелъ къ ней, черезъ кухню, на заднее крыльцо. Измятое, шафранное лицо и мутный блескъ въ усталыхъ глазахъ ясно сказали Епистиміи, что въ истекшую ночь Симеонъ спалъ не больше ея и думалъ не меньше.

— Подожди нсколько минутъ здсь или y барышень, — угрюмо сказалъ онъ, дергая щекою, — я уже опять занятъ… y меня сидитъ архитекторъ… планъ привезъ перестройки дома… ни минуты покоя!..

— Хорошо-съ, я подожду, мн торопиться некуда.

— Только не по вчерашнему! — пригрозилъ, уходя, съ порога Симеонъ.

Епистимія усмхнулась.

— Вчерась ужъ больно вы грозны были, — ласковымъ смшкомъ послала она вслдъ.

Онъ обернулся и еще разъ пригрозилъ ей поднятымъ пальцемъ, съ недобрымъ выраженіемъ лица, точно предупредилъ:

— Ты молъ эти шутки оставь. Фамильярной канители тянуть съ тобою я больше не намренъ. Дло — такъ дло. Разъ, два, три — клади его на столъ…

— Смлющая же вы, сударыня Епистимія Сидоровна, — льстиво заговорила съ нею отъ плиты краснолицая, съ пьяными, лживыми глазами, толстуха-кухарка. — Свободно такъ разговариваете! Мы на него, аспида, и взглянуть то боимся.

— A теб бы, двушка, — сурово оборвала Епистимія, — такъ о господин своемъ не выражаться. Каковъ ни есть, a — нанялась, продалась. Жалованье получаешь. Сойди съ мста, — тогда и ругай, сколько хочешь. A покуда на мст, онъ теб не аспидъ, a баринъ: аспиды хлбомъ не кормятъ и жалованья не даютъ…

— Да, сударыня ты моя, разв я съ чмъ дурнымъ… — залепетала было сконфуженная кухарка. Но Епистимія прошла уже мимо, ворча лишь такъ, чтобы она слышала:

— То-то — ни съ чмъ дурнымъ… Распустились вы вс… Революціонерки… Забастовщицы… Хозяйки настоящей въ дом нтъ… подтянуть некому…

Барышень она застала въ комнат Зои, которая сегодня «проспала гимназію» и потому ршила, что вставать и одваться до завтрака не стоитъ.

— Третій разъ на этой недл, Зоя! — упрекала ее, сидя на постели, въ ногахъ, красивая, съ утра одтая, свжая, бодрая, спокойная Аглая.

— Наплевать! — равнодушно отвчала Зоя, лежа, подобно сфинксу, на локтяхъ и живот и скользя лнивыми глазами по книг, перпендикулярно воткнутой между двухъ смятыхъ подушекъ, a ртомъ чавкая булку съ масломъ, въ прихлебку съ кофе, который наливала изъ стакана на блюдце и подносила къ губамъ барышни смющаяся горничная Анюта, хорошенькая, стройная, съ чистымъ и смышленнымъ ярославскимъ личикомъ, блондинка. — Корми меня, столпъ царства моего!

— Какъ теб не противно, право? — замтила Аглая. — Такая неопрятная привычка… Вонъ, смотри: подушку кофе облила… крошки сыпятся…

— Это не я, — Анютка.

— Да, какъ же! — засмялась Анюта, — во всемъ Анютка виновата! Сами Анютку головой подъ локоть толкнули…

— Молчи, столпъ царства! Вдь знаешь: ршено однажды навсегда, что я никогда не бываю виновата, и всегда передъ всми права… А! наша собственная химія, мадмуазель Епистимія! — привтствовала она вошедшую, посылая ей рукою воздушный поцлуй.

Когда женщины поздоровались и услись, разговоръ y нихъ пошелъ о плачевномъ событіи вчерашняго вечера — о томъ, какъ Зоя едва не погубила новаго платья, обливъ его какао, a Епистимія Сидоровна спасла его, пустивъ въ ходъ какой-то особенный, ей одной извстный, выводной составъ… Вынули изъ гардероба платье. Пятно, хотя и на бломъ шелку, даже днемъ было едва замтно желтоватыми краями. Но Аглая и Анюта утверждали, что платье, все равно, недолговчно — матерія должна провалиться отъ выводной кислоты. A Епистимія защищала:

— Никогда не провалится, барышни: кабы въ моемъ состав была жавелева кислота, тогда, въ томъ не спорю, обязательно должна матерія провалиться, но я жавелевой кислоты не употребляю ни вотъ настолько. Потому что, скажу вамъ, милыя барышни, ядовитыхъ кислотъ на свт немного, но, по домашнему нашему обиходу, всхъ кислотъ кисле жавелева кислота…

Зоя захохотала и возразила, тряся непричесанною, въ путаниц блокурыхъ волосъ, головою:

— Врешь, Епистимія Сидоровна. По домашнему нашему обиходу, всхъ кислотъ кисле любезный братецъ мой — Симеонъ Викторовичъ.

Отъ рзкаго ея движенія книга упала на полъ. Аглая нагнулась и подняла.

— Havelock Ellis… L'Inversion sexuelle… — недовольно прочитала она заглавіе. — Это что еще? Откуда промыслила?

— Васюковъ принесъ… Хвалилъ, будто анекдотовъ много… Да вретъ: все давно знакомое… Новаго не нашла ничего.

— Ахъ, Зоя, Зоя!

— Что, Аглая, Аглая?

— То, что забиваешь ты себ голову пустяками…

— Хороши пустяки! — захохотала Зоя: если это теб пустяки… Впрочемъ, лучше обратимся къ Епистиміи: она теб про пустяки анекдотъ разскажетъ… «Не гляди, душенька, это пустяки!» — пропищала она, копируя кого-то изъ анекдота.