Свобода — освобождение от всего, мешающего соединиться со Свободой. Две бездны, по Достоевскому, — они необходимы. Без них не было бы свободы, была бы бессмысленная история. Их совмещение — конец всемирной истории. И в этом совмещении, примирении свободы и послушания — глубинный смысл истории, путь от грехопадения и распятия до воскресения, дорога «к солнцу от червя»…

Но если без выбора нет свободы — Он, Творец… Имеет ли выбор Сама Истина? Да, конечно, — разъяснит впоследствии отец Тихон, — Уничтожить падшее ослушавшееся человечество или спасти? Искупить собственной мукой на кресте… Бог стал человеком, чтобы падший человек вновь обожился. Искупленное Божественной Кровью возвращение каждого человека к первичному богоподобию /по образу и подобию/ — смысл земного пути. И горе тому, кто крадёт у Бога. То есть, соблазняя других, заставляет их отдавать своё время, здоровье, способности не делу спасения и просветления бесценной человеческой души, а собственной неограниченной похоти. На чём и основано все общество потребления. То есть она в корне порочна и противна Богу. Ты воруешь не только у своей души, у её судьбы в вечности, но и других заставляешь служить своему греху.

«Вы куплены дорогой ценой»… Христос свободно и добровольно избрал крестную муку, чтобы нас спасти. «Да минует Меня чаша сия… Впрочем, не как Я, а как Ты хочешь». Вот он, выбор, вот где сомкнулись две бездны. Свобода и послушание. Свободное послушание делу несения общей муки, твари и божества, делу великой жертвенной любви во имя восстановления единства мира. Бога и человека… «Твоя от Твоих Тебе приносящих о всех и за вся»… Вот указанный нам путь.

Свобода — осознанная необходимость послушания Творцу, Который есть Путь, Истина и Жизнь.

Ну а как её узнать, эту Божественную Волю? Вручить свою жизнь, единственную и неповторимую, простому деревенскому священнику — миру это показалось бы безумием. Миру, из которого она ушла. Иоанна осознала окончательно, что сбежала, как и благословил отец Тихон. Кто же она теперь? Помещица? Цветочница?

Наступит осень, она заколотит окна, вернётся в Москву и надо будет жить, как прежде. Играть себя прежнюю, Иоанну умершую, но не родившуюся свыше. Кто она теперь? Как жить дальше?

— Господь укажет, — отвечал отец Тихон, будто предвидя, что Денису удастся, как заслуженному деятелю искусств, выхлопотать разрешение на первоочередное подключение газа — этой осенью, а не будущим летом, как планировалось. Пришли на разведку шустрые ребята и, поскольку она на радостях не стала торговаться насчёт щедрых «премиальных», сходу притащили ацетилен-кислород, трубы, шланги. И работа закипела. А через несколько дней на кухне неиссякаемая дальняя огненная речка прорвалась четырьмя горячими трепещущими голубыми гейзерами. И ожил, зашумел натужно нагревательный котёл, что-то там завоздушило, долго не пробивало, котёл постукивал, гудел, распалялся, ребята колдовали с ключами и вёдрами, что-то сливали, подливали, подкручивали, матерились. И вот, наконец, пробило, котёл загудел ровно и умиротворённо, одна за другой теплели, оживали под рукой Иоанны ледяные радиаторы, и всё это здесь, в Лужине, казалось чудом.

«Чудо» тут же обмыли под солёные огурцы и сваренную на плите картошку в мундире, ребята ушли, весьма довольные, получив, кроме денег, по экземпляру детской книжки Кравченко-Кольчугина с фото и автографом /украла у Дениса — счастливый новоявленный писатель отвалил пачку для группы/. Ребята почему-то никак не хотели верить, что Кравченко — тот самый Кольчугин, так и эдак вертели фото, мол, «не похож».

Кравченко был похож. Просто он старел, старел и их сериал, Иоанна подумала, что печальный факт «ничто не вечно под луною», в том числе и бесконечные сериалы, может обернуться для неё счастливым освобождением. Когда не надо будет ездить ни на Мосфильм, ни в Останкино, ни на съёмки, и ничего не надо будет сочинять, и никаких тебе поправок и замечаний, никаких худсоветов… При этой мысли она испытала невыразимое блаженство и вознесла к Небу молитву, чтобы сбылось это как можно скорее и давнишние мечты Дениса о совместных зарубежных постановках всяких столь Любимых дядей Женей «ихних» детективов, наконец, осуществились.

Вскоре в доме воцарилась африканская жара. Иоанна открыла на ночь окна, но котёл не отключила, так ей нравилась эта новая игрушка.

Весь следующий день она будет красить окна и батареи, печь в духовке картошку, без конца кипятить чайник… Лужинский дом всё более подгонялся под неё, её привычки, вкусы, становясь таким же увесисто-необходимым и удобно-защитным, как панцирь для черепахи. Каждый уголок, каждая деталь были продуманы ею, дом становился незаметно её частью, она уже не могла без него, еще не отдавая себе в этом отчёта, с привычной тоской думала о неизбежном переезде в Москву /не зимовать же, в самом деле, на даче, как медведица!/. В конце концов, у неё семья, обязанности, надо совесть иметь…

Прошёл август, наступил сентябрь, грянули первые заморозки. Цветы, вроде бы, кончились, а работы в саду становилось всё больше, конца не видно. Выкопать георгины, гладиолусы, посадить под зиму тюльпаны, нарциссы, всё подсушить, уложить на хранение… А сад, огород, всякие там перекопки, обрезки, консервы… Грязная, одичавшая, с по-крестьянски загрубевшими руками /если случалось по необходимости появиться в свете и кто-то пытался привычно поцеловать ей руку, она протягивала сжатый кулак/, - Иоанна питалась, в основном, хлебом, молоком и чаем с «подушечками» по рублю килограмм. Денег у неё не осталось, долгов тоже. Анчара кормили соседи — он охранял и их участки.

Однажды она поехала на электричке на склад за гвоздями. Повезло — купила «семидесятку», да ещё в магазине на последний рубль — буханку горячего ржаного хлеба и полтора кило маринованных килек. Был дивный тёплый день, бабье лето. Она сидела на скамье, подставив лицо солнцу, жевала кильку с хлебом, думала, что дома от души ещё и чаю напьётся… И неожиданно поняла, что ничего другого не хочет. «Мой дом — моя крепость». Покой и воля. «Какое счастие — не мыслить, какая нега — не желать»…

Однако вдруг захотелось увидеть Ганю. Только его домик она почти не тронула в своей глобальной перестройке — лишь кое-где необходимый ремонт. Здесь всё было, как при Гане. Она входила, затаив дыхание, как в храм, садилась на потёртый диван и закрывала глаза. Ганя был рядом, она это чувствовала, и они вели молчаливый диалог без слов, где было неважно содержание, где всё заменяло чудо его незримого присутствия, даже запах его сигарет. Хотя Варя сказала, что Ганя принял постриг и теперь совсем не курит.

И вот она не выдержала и поехала в Лавру, дав себе слово просто глянуть на него незаметно и тут же уйти. Как она и рассчитывала, Ганя направлялся с братией к трапезной, она его различила мгновенно — в монастырском облачении, как и другие, он нёс что-то белое — рулон бумаги или свёрток, не разберёшь. Она стояла в молчаливой толпе женщин в платках, была в таком же платке и тоже не шелохнулась.

Он не остановился, увидев её, лишь чуть замедлил шаг.

— Иоанна… — эта его улыбка из «прекрасного далека»…