— Разве твоим братьям было все равно, кого убивать?

— На моей родине существует принцип родовой ответственности. Отвечает любой, кто способен биться.

— А, принцип кровной мести. Знаю. И?

— Они убили дочь лорда, и лорд не стал даже пытаться выяснить, в чем дело, — он напал. Поскольку у него были враги, а у нас — друзья, все это превратилось в войну.

Дик погладил ее по волосам, но лицо его было жестким и строгим, оно даже как-то заострилось и осунулось.

— Понимаю. Но, получается, раз у тебя нет родных мужского пола, я могу просить твоей руки у тебя же самой, я прав?

Серпиана подняла взгляд и долго, очень долго смотрела на него. Потом спросила:

— Ты понимаешь, что я три недели была в плену?

— Я слышал. — Он испытывал недоумение.

— Ты понимаешь, что там было?

— Я не ребенок. — Корнуоллец начал сердиться. — Зачем ты спрашиваешь?

— Чтоб в будущем не было недоразумений, — ответила девушка. — Ты мне тоже нравишься. Очень. Только я не понимаю, по какой традиции ты предлагаешь мне заключить брак?

— Венчаться в храме, конечно. Краем уха слышал, что мы плывем в Геную, а потом в Салерно. И там, и там должны быть храмы.

— Я не исповедую твою веру.

— Покреститься недолго.

— Я не привыкла давать обеты, не зная кому и не будучи уверенной в возможности соблюдать их.

Дик замолчал и долго изучал носки сапог.

— Ты не хочешь принимать крещение?

— Я не знаю, что такое крещение, и потому не могу его принять. Разве ты не понимаешь?

— Понимаю. Что ж… Я не проповедник, конечно, но… Попытаюсь. — И он начал рассказывать ей о Боге.

Девушка внимательно слушала, изредка задавала вопросы, и игла в ее пальцах едва-едва шевелилась, часто замирая вовсе. Образованный на зависть подавляющему большинству сверстников, молодой рыцарь хорошо помнил Ветхий Завет, в котором описаний битв было больше, Новый Завет задержался в его памяти хуже. В детстве, когда он учил обе эти книги, ему непонятна была цепь событий, излагаемых в Евангелии, — резоны Бога, которому неизвестно зачем понадобилась смерть Сына, резоны Сына, умершего не так, как подобает воину. Почему он предпочел казнь, почему не стал защищаться, почему не позволил ученикам вступить в бой — этого Дику было не понять. Но зато память его была прекрасной, и он решил, что, поднатужившись, сможет воспроизвести все самое главное.

Девушка внимательно слушала. Она, задумчивая и оттого немного грустная, оказалась, на его вкус, еще привлекательнее, чем веселая. Корнуоллец вряд ли понял, насколько это приятно, когда тебя внимательно слушают, но зато почувствовал, как ему приятно быть с нею рядом.

— Означает ли твое желание узнать нашу веру, что ты согласна? — спросил он с ласковой улыбкой.

— Это означает лишь, что я хочу узнать вашу веру. — Она тоже заулыбалась. — Ничего более.

— Разве ты мне не ответишь что-нибудь? Или для тебя я недостаточно знатен?

— Почему ты сразу обижаешься?

— Я не обижаюсь. Но раз ты принцесса, мы с тобой не равны по положению.

— Это как раз не имеет большого значения. Кроме того, за мной уже нет надзора. Но я должна подумать. Мои соотечественницы выходят замуж однажды и на всю жизнь. А живем мы долго… раз ты не согласен сочетаться браком по нашим законам, у меня есть время, пока я не решу креститься.

Дик нехотя покивал:

— Хорошо, подумай. Я понимаю… Хотя и не до конца.

Серпиана прыснула, нагнувшись над шитьем.

— А может, я хочу тебя помучить!

— Достойная цель.

Оба рассмеялись, наверное, с облегчением, что благополучно разрешился сложный клубок проблем в одном-единственном разговоре, и корнуоллец отправился заниматься делом.

На корабле он был как дома, он инстинктивно чувствовал движения палубы и, словно бывалый матрос, начинал ходить, раскачиваясь, приноравливаясь к ней, переваливающейся наподобие толстяка. Его никогда не мучила морская болезнь, он даже не знал, что это такое. Его не мутило, как Трагерна, от одной мысли, что под килем — больше полумили бездны. Ему казалось, что ветер, дующий в спину, превращает его в чайку, скользящую по верхушкам волн, и нет никакой угрозы под ногами, потому что его окружает равновеликая бездна, и она ему родственна. Придерживаясь за леер, он вдыхал терпкий йодистый воздух, и ему было спокойно и хорошо.

К полудню королевский корабль ушел вперед, за ним спешили остальные, а вот "Святая Анна" и тот корабль, что принадлежал графу Йоркскому (с простеньким именем "Перепел"), сблизились, с борта на борт перекинули трап. Моряки потащили бухту каната, потому что, как оказалось, на "Перепеле" лопнул какой-то из лееров, перетершись о крюк. Заодно обменялись и припасами, потому что на одном корабле лепешек было больше, чем удалось бы съесть, пока они не зачерствеют, на другом же имелась отличная копченая рыба.

Ощущение опасности схватило сердце корнуоллца в самый последний момент, когда предпринимать чтото оказалось уже поздно. Можно было лишь предполагать, что мысль сделать именно такой, а не иной ход, пришла в голову графу в тот миг, когда он углядел Серпиану, подошедшую близко-близко к фальшборту, чтоб получше рассмотреть позолоченную резьбу на кормовой рубке. Один из рыцарей графа, на этот без кольчуги и меча, уловив жест Йорка, кинулся доскам, перекинутым с борта на борт, и схватил девушку. Растерянная, она проделала несколько каких-то движений, и рыцарь отлетел в сторону, но ему на смену кинулся второй — с веревкой и ловко захлестал плечи Серпианы. Дернул на себя и, поймав в объятия, попытался вывернуть руки.