Однажды во время концерта — исполняли вальс Сибелиуса — Аня наклонилась к Коташеву и шепотом быстро спросила:

— О чем вы думаете сейчас? Только скажите правду…

Он посмотрел на нее и ответил:

— О том, что я немолод.

Соседи по креслам недовольно оглянулись на их шепот. Аня вынула у Коташева из кармана папиросную коробку и написала на крышке: «Не смейте так думать. Я терпеть не могу, когда вы об этом говорите».

Он прочитал и улыбнулся; ему представлялось, что он улыбнулся грустно, а на самом деле улыбка была благодарной.

Бывало, что в кино, когда гасили свет, Коташев целовал ее руки. У него при этом сильно стучало сердце и даже иногда шумело в ушах. Она не отнимала рук: ей было приятно его волнение; но когда загорались после сеанса лампочки, Аня подымалась с таким лицом, словно сейчас ничего не происходило в темноте. А Коташеву было бы гораздо приятнее, если бы ее лицо хранило печать значительности происшедшего.

Она любила бывать на катке, — Коташев ходил с ней туда несколько раз. Он сидел, освещенный прожекторами, подле грохочущего оркестра и смотрел, как Аня бегает на коньках со своими приятелями. Чаще всего здесь бывал горняк Севастьянов; в шерстяном свитере с оленями на груди, в черных рейтузах, без фуражки, горняк выделывал на льду вензеля, а потом брал Аню за руки и они мчались, переломившись пополам и далеко отбрасывая длинные ноги.

Озябнув на ветру, Николай Иванович уходил погреться в раздевалку; отогревшись, снова возвращался на каток. Перед уходом с катка красный, разгоряченный горняк покупал себе и Ане эскимо, а Коташев преподносил ей плитку шоколада. Он быстро научился различать разные системы коньков и разбираться в тонкостях конькобежного искусства. Иногда горняк давал ему свои часы-хронометр, и Коташев засекал время на сто метров и на пятьсот.

Как-то в будний вечер — народу на катке было немного — Аня уговорила Николая Ивановича надеть коньки.

— Вот увидите: вы встанете и побежите… Это же с детства никогда не забывается!

Они ушли на боковую дорожку. Здесь Аня заботливо помогла ему справиться с ботинками, к которым были привинчены коньки; он посидел еще минут пять рядом с ней, непривычно обутый, постукивая коньками по льду. Потом поднялся со скамьи — мускулы его тела были напряжены — и покатил. Аня радостно захлопала в ладоши, легко нагнала его, побежала рядом и, все время заглядывая ему сбоку в лицо, спрашивала:

— Ну, хорошо? Правда ведь хорошо? Я же говорила, что вы чудесно побежите.

Она протянула ему на бегу обе свои руки, и он понял, что может бежать так сколько угодно, может снять с себя сейчас тяжелую шубу и меховую шапку, а если Аня велит ему, то он там, в самом центре катка, пройдется вензелем не хуже Севастьянова.

— Вероятно, я скоро начну зимой есть мороженое, — смеясь, сказал Коташев, когда они, задыхаясь, пришли в раздевалку…

Настал наконец день, когда она впервые появилась у него в комнате. Это произошло случайно и буднично. В конце января началась вдруг пронизывающая оттепель. Он провожал Аню домой; она промочила ноги и сказала, проходя неподалеку от его дома:

— Ох мне и влетит от мамы за то, что я не надела боты! Давайте зайдем к вам, я хоть туфли просушу…

Коташев не успел опомниться, как они уже поднимались по лестнице. Только сейчас он заметил, что лестница давно не мыта и на площадке второго этажа выбито стекло. Ключ плохо входил в замок. Николай Иванович, волнуясь, долго возился с дверью. В коридоре квартиры Аня почему-то заговорила шепотом, и Коташев, не сознавая этого, отвечал тоже шепотом. Из комнаты соседей выбежала собака; виляя хвостом, она закружилась вокруг Ани. Аня погладила ее и громко сказала:

— Какой чудесный пес! Это ваш?

— Нет, не мой, — радостно улыбнувшись и тоже громко ответил Коташев. — Но вообще это очень умная собака. У нее даже, кажется, есть какая-то медаль…

— Большая серебряная! — крикнул соседский мальчик из-за дверей.

У себя в комнате Коташев усадил Аню в кресло, к печке, снял с ее ног туфли. Он суетился, хотел вскипятить чай, хватался то за чашки, то за полотенце, брошенное утром на диван, и никак не мог успокоиться. Ему казалось, что если сейчас наступит в комнате пауза, тишина, то вся его жизнь пойдет прахом. Поэтому он говорил подряд:

— Вам удобно? Можно открыть дверцу, там еще есть жар… Сейчас мы поставим чай. Вы любите, вероятно, из чашки?.. У меня было гораздо больше книг, но в блокаду они пропали. Все никак не соберусь купить новый ковер… Вам тепло? Вот эти конфеты очень вкусные…

Аня с любопытством осматривала комнату и немножко церемонно спрашивала:

— Это у вас подписной Горький?

— Да, да, Анечка, тридцатитомный. В последних томах статьи и письма…

— А чей это портрет?