— Врач. Он увивался за Анькой на курорте.

Коташев поежился: ему стало на мгновение тошно оттого, что его отношение к Ане можно было так нелепо сформулировать. Он быстро посмотрел на Аню, боясь, что она могла услышать это и оскорбиться. Нет, кажется, она по-прежнему весела…

«Ну и что ж? — подумал Николай Иванович. — Неважно, как называются человеческие отношения, важно, какие они на самом деле…»

После ужина быстро вынесли столы в соседнюю комнату, начались танцы. Коташев сел в кресло в углу. По комнате кружилось Анино голубое платье; иногда он видел ее ноги на высоких каблуках. Он не любил эту танцевальную бессмысленную музыку, но сейчас она соединялась с голубым платьем, с открытой Аниной шеей, с тем, что, проносясь мимо Коташева, Аня улыбалась ему, — и от всего этого пустая музыка возвышалась, приобретала сокровенный смысл. От выпитого вина немного кружилась голова; все, о чем он думал сейчас, было легким и бесшабашным.

«Трын-трава!» — подумал он без всякой связи и даже неизвестно о чем.

«Трын-трава!» — думал он с удальством и жалостливо смотрел на девушку в очках, которую никто не приглашал танцевать; Николай Иванович забыл, что и сам-то неподвижно сидит в углу в кресле. Глядя на Аню, Коташев радовался, словно это он плясал с ней. Ей был к лицу и суровый горняк, и молоденький лейтенант, очевидно только что выпущенный из училища: на нем скрипело новенькое обмундирование. Николай Иванович гордился тем, что ее обнимают, что она чему-то весело смеется, что она поблизости существует. Он хмелел от музыки и шарканья ног, ему все было нипочем. Если б можно было сейчас поймать на мгновение край ее голубого платья и прижать его к губам, он сделал бы это с восторгом. Ощущение такого богатства заполняло его душу, что самые обычные вещи — двери, окна, шкаф — он видел сейчас с необыкновенной яркостью, а все, что было за стенами этой комнаты, представлялось ему нищим и убогим.

А Кате — так звали медичку — стало жаль Коташева, отброшенного танцами в угол; она подошла к нему и села на маленькую скамеечку в нише.

— Я с восьмого класса твердо решила идти в медицинский институт, — сказала Катя, сдвигая брови. — Через два года у нас начнется специализация, и я, вероятно, остановлюсь на хирургии. Мне уже три раза удалось ассистировать на ампутации бедра.

— Это великолепно! — сказал Коташев. — Вообще все замечательно, Катюша.

— Правда? — обрадовалась она, и лицо у нее стало по-детски милое. — У меня только есть один серьезный недостаток: когда я в клинике осматриваю и выслушиваю больного, мне кажется, что он болен всеми болезнями — и в сердце у него систолический шум, и селезенка увеличена, и дыхание жесткое… Это, вероятно, потому, что у меня еще нет достаточной уверенности. А врач должен твердо знать…

— Ничего мы, Катенька, твердо не знаем, — восторженно сказал Николай Иванович. — Твердо знают только невежды…

— Но как же вы тогда оперируете? — возмущенно спросила она.

— А вот так и оперирую, — задорно и весело ответил Коташев. — Каждый раз как будто в первый раз. Это вообще чудесное ощущение — делать все так, как будто впервые!..

Мимо них, кружась, пронеслась Аня. Коташеву почудилось, что она летит; и на лету она крикнула ему:

— Я же говорила, что вам с Катей будет очень интересно!

— Вы не танцуете? — спросил Коташев у Кати.

— Терпеть не могу. А вы?

— Любил бы, да не умею.

— Хотите, сыграем в шахматы? — предложила Катя.

— Я очень плохо играю.

— Ну, тогда я принесу вам альбом.

Она исчезла на секунду и вернулась с толстым альбомом: в нем лежали Анины семейные фотографии. Коташев рассеянно листал страницы. Здесь были, очевидно, Анины родители. Сперва какая-то девушка, причесанная как при нэпе, в довольно короткой и бедной юбчонке. Потом юноша в кепке. Потом они стали попадаться на фотографиях вместе, все чаще и чаще. Потом во всю страницу была карточка, где девушка стояла в длинном белом платье с испуганным лицом, а юноша в новом узком костюме смотрел на нее не отрываясь. Потом пошли Анины фотографии, и под каждой был написан год… Год 1935. Аня, с соской во рту, ухватилась за чей-то огромный темный палец. Год 1937. В пальтишке, заляпанном снегом, Аня сидит с няней-старухой на бульваре…

И снова что-то пошатнулось в душе Николая Ивановича. Каких только разочарований, какой горечи он не хлебнул в те годы, когда Аня сосала соску и гуляла с нянькой! И няньки, наверное, нет в живых, и многих друзей нет на свете… Ему стало вдруг совестно, что он, старый человек, сидит в этой комнате, где играет громкая музыка и проносятся мимо него совсем юные люди, которых он так мало знает.

Коташев позавидовал им и пожалел их.

В этом году выпал ранний снег. Все ждали, что он быстро растает; дворники, обленившиеся за лето, со злобной тоской посматривали на мглистое небо.

Николай Иванович виделся с Аней часто. Он познакомился с ее родителями, приходил к ним пить чай. Иногда это случалось в понедельник, когда обычно к нему забегали дочь с зятем; Николай Иванович звонил Варе накануне и предупреждал ее, что завтра у него заседание кафедры или научная конференция. Даже говоря об этом по телефону, он краснел и торопился закончить разговор.

В доме Ани к нему относились спокойно и в меру радушно. Отец, Петр Игнатьевич, адвокат юридической консультации, беседовал с Коташевым о международном положении и рассказывал иногда интересные судебные дела, каждый раз при этом предупреждая: