— Моей покойной жены.

— Какое у нее хорошее лицо, — сказала Аня.

Пауза все-таки наступила; но оттого, что она была вызвана определенной серьезной причиной, Коташев сразу успокоился. Ему было приятно, что лицо покойной жены понравилось Ане. Он был благодарен Ане за это. В глубине души он ощутил щемящую неловкость оттого, что именно сейчас, в этой комнате, возник разговор о жене, но Николай Иванович насильно подавил в себе эту неловкость. Он даже заставил себя подумать, что и жена не осудила бы его за Аню.

Коташев вскипятил чай, придвинул маленький столик к дивану, зажег настольную лампу и задернул шторы. В доме не оказалось никакой еды, кроме хлеба, масла и сыра. Аня нарезала хлеб аккуратными тонкими ломтями, намазала их маслом; Николай Иванович любовался тем, как она это делает. Глядя на нее, на то, как она пьет из блюдца чай, смешно дуя, чтобы он остыл, Коташев чувствовал, что ему ничего сейчас в мире больше не надо. И зима за окнами, и тикающие на стене часы, и печка, и пятно на обоях подле дивана, и календарь на столе — все было таким, каким должно было быть и остаться на всю жизнь.

— Расскажите мне что-нибудь, — попросила Аня. — У вас так тепло и мило, я буду сидеть и слушать.

— Хорошо, я расскажу, — начал Николай Иванович и взял обе ее руки в свои.

Он произнес эту первую фразу дрогнувшим голосом, и Аня поняла, что сейчас произойдет объяснение. Она еще не знала, как ответить на него, но и у нее замерло сердце. Это было так увлекательно и одновременно страшно и ответственно: пожилой человек смотрит на нее умоляющими, жалкими глазами, и она должна решить его судьбу. Испуг и гордость перемешались в ее душе.

«А что? Вот взять и выйти замуж, — подумала она, но ей тотчас же стало стыдно, что она так мгновенно может решить столь серьезный вопрос. — В крайнем случае скажу ему, что мне надо подумать. С Катей посоветуюсь… Только бы все запомнить: как мы шли, как я промочила ноги, как я сижу сейчас в чулках…»

— Я расскажу, — повторил Николай Иванович; голос его окреп; не отрываясь он смотрел в Анино лицо, захлебнувшись нежностью к ней. Он был не в состоянии сейчас подбирать слова, не знал, что скажет в следующее мгновение; ему казалось, что, какое бы бессмысленное слово он сейчас ни произнес, это и будет его объяснением в любви.

В комнату постучали. Прежде чем Коташев успел подняться, дверь открылась и вошла Варя. Она мельком, с любопытством взглянула на Аню, которая прикрыла необутые ноги юбкой, и поцеловала отца в щеку.

— Иду с репетиции, вижу в твоем окне свет, — сказала Варя. — Дай, думаю, проверю, что делается у моего одинокого старика отца. А он, оказывается, вовсе не в одиночестве!.. Меня зовут Варвара Николаевна, — обернулась она к Ане и протянула ей руку. — Как вы, вероятно, догадались, я дщерь Николая Ивановича. Что ж ты, папа, даже не предлагаешь мне снять пальто?

Варя взяла со стола бутерброд и, торопливо жуя, не присаживаясь, продолжала, словно не замечая смущения отца:

— Петр будет беспокоиться, что меня долго нет, поэтому я спешу. Петр — это мой муж, — объяснила она Ане.

Каждый раз, обращаясь к Ане, Варя внимательно оглядывала ее.

— Все-таки сними пальто, — сказал Николай Иванович. — Я могу позвонить Пете…

— Нет-нет, не надо, у меня еще масса дел. Ты не представляешь себе, папа, как трудно совмещать работу и семейную жизнь!

— Почему же не представляю? — улыбнулся Коташев. — У меня тоже когда-то была семья… Я совмещал. И мне даже удалось воспитать дочь.

— Вы учитесь? — спросила вдруг Варя у Ани.

— Учусь.

— Простите, где?

— В институте иностранных языков.

— А-а, — протянула Варя. — Ну, отец, я побежала… Проводи меня, пожалуйста, до дверей.

Кивнув Ане, она вышла из комнаты. В коридоре Варя вдруг заплакала и сказала Коташеву:

— Папа, ты смешон!

Он испугался, что в комнате будет слышен их разговор, и умоляюще замахал руками. Не вытирая слез, Варя хлопнула дверью и вышла.

Сгорбившись, Коташев постоял в коридоре. Когда он вошел в комнату, Аня была в туфлях и в пальто,

— Мне пора домой, — сказала она.

Он оделся и проводил ее до дому, говоря по дороге о пустяках.

В эту ночь он совсем не спал. Злости на Варю не было, и это его удивляло. Его мучило ощущение, что он долго перед кем-то притворялся, а сейчас понял, что притворялся. У него и раньше бывали короткие периоды, когда он сам себе надоедал: надоедали собственные привычки, даже собственный голос и манера разговаривать. В такое время он чувствовал себя хорошо только в клинике, на работе: там он не имел права распускаться. Его поддерживало в клинике уважение товарищей к нему и ощущение собственной необходимости.