— Мне кажется, — сказала Марина Петровна, — что труднее всего в вашей педагогической работе — привить детям отвращение ко лжи. Воспитать в человеке органическое чувство правдивости с детских лет — благороднейшая задача. Сколько горя приносит человечеству ложь! Бессмысленная, мерзкая, унизительная!

Ей приходилось почти кричать, чтобы слова ее были слышны сквозь громкое пение мужа.

— И даже тогда, когда человек уже уличен, — крикнула она, — он продолжает упорствовать! Вы наблюдали это у детей, Леонид Сергеевич?

— Бывает, — ответил он. — Их лучше тогда временно оставить в покое.

Она не расслышала, дотронулась до плеча мужа и раздраженно попросила его:

— Перестань! Это, наконец, невежливо… Что вы сказали, Леонид Сергеевич?

— Ребята врут по многим причинам, — сказал Леонид Сергеевич. — Иногда из страха наказания, иногда чтобы выручить провинившегося товарища — это самый сложный случай лжи, — иногда из чистой похвальбы. А чаще всего, Марина Петровна, они, вообще, говорят правду, и нам только кажется, что они привирают. Излишние подозрения очень ожесточают их. Я убежден, что если долго и систематически не верить честному человеку, то он непременно станет лжецом. У Толстого есть рассказ…

Георгий Александрович повернул голову вполоборота и сказал:

— Неважный писатель.

— Я говорю о Льве Толстом, — улыбнулся Леонид Сергеевич.

— Я тоже о нем. Тяжелый язык, длинные и не всегда грамотные периоды, скучновато.

— Вы, наверное, шутите, — сказал Леонид Сергеевич.

— Нисколько. Я был бы признателен вам, если бы вы могли доказать мне, чем, собственно, Толстой хорош.

Начиная сердиться, Леонид Сергеевич ответил;

— Доказывать такие вещи нельзя. Это бессмысленно. Это так же бессмысленно, как доказывать слепому, что восход солнца прекрасен.

— Я физик, — сказал Георгий Александрович. — Физика объясняет явления и посложнее. Причем, учтите, именно объясняет. Мы не можем позволить себе роскошь голословно утверждать. А здесь происходит довольно банальная штука: со школьной скамьи мы приучаемся повторять некоторые прописи: «Толстой — классик», «Толстой — гений», «Толстой — бог»… Из этого складывается культ, которому, как известно, свойственно полное отсутствие логики. С этой последней мыслью вы, я полагаю, согласны?

Он обернулся к своему пассажиру. Марина Петровна быстро сказала:

— Не оборачивайся. Смотри вперед, на дорогу.

— Только сегодня утром, — улыбнулся ей Георгий Александрович, — ты объявляла, что тебе абсолютно не хочется жить.

— Терпеть не могу самоубийц, — сказала Марина Петровна.

— Может, мы поговорим на твою любимую оригинальную тему: является ли самоубийство проявлением сильной воли или слабой?

«Уж лучше бы он говорил о Толстом, — подумал Леонид Сергеевич. — Черт с ним, я бы постарался стерпеть».

— Что же касается мемуарной литературы, всяких там воспоминаний, — сказал Георгий Александрович, — то совершенно очевидно, что ваш Лев Толстой был довольно несимпатичным типом.

— Послушайте, — сказал Леонид Сергеевич, расстегивая ворот рубахи, — вы понимаете, о ком вы это говорите?

— Это мое мнение.

— Мне жаль вас, — грубо сказал Леонид Сергеевич.

Почувствовав резкость своего тона, он вдруг сообразил, что сидеть в чужой машине и разговаривать с хозяином этой машины в таком тоне, вероятно, не очень прилично.

«Ну и пусть, — упрямо улыбнулся он в темноте. — Пускай не пристает… А бензина, что без меня, что со мной, машина берет одинаково…»

В крышу ударил дождь, колеса зашипели на мокром асфальте. Слабый свет приборного щитка освещал снизу лицо женщины, — оно было сонное, но через силу бдительное.

По учительской привычке Леонид Сергеевич попытался представить себе их обоих — физика и его жену — детьми. Из этого ничего не получилось. Тогда он передвинул время немного вперед и захотел увидеть их, ну, например, в десятом классе. Он почему-то тут же решил, что физик начал ухаживать за ней в десятом классе. Может, потому решил, что, став студентом, физик уже, вероятно, молол такую чепуху, которая должна была отпугнуть девушку. И вообще, интересно, чем же они обманули друг друга в молодости?..

— Все-таки вы мне не ответили, — настойчиво, но лениво продолжал Георгий Александрович. — Если бы кто-нибудь посмел при мне посягнуть на имя Ньютона или Лейбница, я бы с легкостью, в десять минут, оставил от невежды мокрое место. Свою принципиальную точку зрения человек должен обосновывать. — И, выждав минуту, не ответит ли что-нибудь пассажир, он сказал: — Тем более это странно наблюдать у учителя. Ведь ученикам же вы пытаетесь внушить уважение и любовь к тому писателю, о котором рассказываете по своей учебной программе.