— Ну а потом что с отцом Алексием было?

— Эх, что с им стряслось-то... Церковь закрыли, в каком году, я уж забыла, когда колхозы стали образовывать... Отца Алексия, правда, не тронули, ну в дому потеснили: семью погорельцев к нему поселили. А батюшка стал по пчелам работать, учить, как пасеку вести. Он ето дело для колхозов развивал... Любил ето занятие. Помер он еще до войны, болел шибко да и состарился...

— Семья у него была?

— А то как же? Жена была и две девки: старшая, Надя, и меньшая, Маруся. Они уехали, и даже не знаю куда. Еще Маруся перед самой войной приезжала на могилку к отцу. Ко мне заходила. Вспомнила отца, поплакала. Она в Пскове жила с мужем и детишками. А уж теперь и не знаю, жива ли.

После чая Бурмин решил пройтись по селу. На улице, кроме ребятишек и старух, никого не было. Бурмин шел не торопясь, разглядывал узорные наличники окон, резные балясины крылец. В конце улицы аккуратно побеленное здание школы. На просторном крыльце женщина вытирала тряпкой пол и ступеньки. Бурмин подошел к ней.

— Скажите, пожалуйста, как пройти в школьный музей?

— Да он здесь, в этом же помещении, я вам сейчас отопру.

Среди музейных экспонатов были фотографии Опарина и Лисовского. На стенде большая карта района, на которой отмечены места партизанских стоянок, а также штаб фашистов, перечислены диверсии во вражеских тылах, совершенные партизанами — жителями Больших Камней. А вот и старинная фотография муренинского дома. Бурмин переписал фамилии партизан, оставшихся в живых, намереваясь побеседовать с ними.

Вечером Бурмин с Аксиньей Мироновной отправились к Лукиной. Старушка сидела на скамейке возле дома.

— Тетя Нюра, а я к тебе вот с гостем. Потолковать ему с тобой надобно. Про старину. Про сокровища муренинские.

— Годов-то сколько протекло, какие теперь сокровища? Небось кто знал, давно откопал да и был таков. Ну что ж, пойдемте в дом.

Зашли в просторную и чистую горницу.

Старушка, польщенная вниманием гостя, рассказывала с явной охотой, благо тот слушал с интересом и не перебивал.

— Барина-то хорошо помню. Уж такой крепкий, такой видный из себя, думалось, сносу ему не будет. А смертушка припожаловала и в сторожке лесной его настигла, так он там, бедный, без Кузьмы и скончался.

— А кто этот Кузьма?

— Известный человек. Уж какой задушевный был старик, мухи не обидит, а и того злодеи какие-то убили. Кузьма был из духовного звания. Неотлучно при барине находился... Я тогда молодая была. Как за чем в усадьбу ни зайдешь, если увидит дядя Кузьма, без гостинца не отпустит. Я и в барском доме бывала. Убирала у них. Прислуга их в войну-то вся разбежалась. Одна стряпуха осталась, все им помогала... Последние годы барин плохо жил. А прежде в доме богато да красиво было. Сам-то барин жил один. Детей после себя не оставил. Помню, я еще девочкой была, в усадьбе гулянья устраивались. Хороводы водили, песни пели. Барин сам девушек одаривал, которые пели хорошо. Меня барин тоже отмечал, я певунья была...

— А про управляющего Муренина что помните?

— Да он только до первой войны в найме у барина был. После, видать, барин его отослал. Может, не угодил чем барину-то... А кто говорил, что войны испугался и сбежал. Ведь он немец. И имя у него чудное, его... Уставом звали, а как по батюшке, и не выговорю... Зимой дело было, приезжал управляющий к барину, да не застал его. И опять скрылся. А ведь поди ж ты, когда объявился — в эту войну. Мне сын говорил, еще когда в школе учился, их учитель рассказывал, как они с товарищами немца в плен взяли. Учитель-то сам у него ружье отымал. Они его в лес повели, в штаб, а тут немцы на них напали и отбили своего. Учитель тогда сразу управителя муренинского узнал и говорит: «В знакомые места решил наведаться?» А немец испугался и головой замотал: по русскому, мол, не понимаю.

— Где же теперь этот учитель?

— Помер давно, после войны лет пять всего прожил. Он уже старый был...

— Спасибо, Анна Ивановна.

Придя домой, Бурмин долго еще сидел под большим абажуром за столом, что-то писал.

Уже на другой день в селе знали, что у Опариной на постое «корреспондент», который собирает всякие сведения об истории местных сел и деревень, расспрашивает про местных партизан и про все другое.

Бурмин заглянул в сельскую церковь. Ее скромное здание было ничем не примечательно, но внутри было нарядно.

Едва Бурмин отошел от церкви, как его догнал незнакомый пожилой мужчина. Пустой рукав пиджака у мужчины был засунут за пояс. Он поздоровался и, назвавшись Иваном Ивановичем Хохловым, объяснил свою назойливость:

— Простите, уважаемый, вы, кажется, из газеты, я вот узнал, что вы всякие сведения собираете, исторические, так сказать. Решил вам кое о чем поведать. Я, правда, не здесь живу, а в Бродине, заведую колхозным складом, поскольку к другим делам малопригоден... — Он кивнул на пустой рукав. Бурмин предложил:

— Пойдемте ко мне. Там и поговорим.

— Вот что получилось-то, Владимир Михайлович. Отец мой был в местной церкви церковным старостой. Он эту должность справлял с самого открытия церкви. Шибко набожный был. Ну, это не в укор ему, ведь каждому свое... И так до самой войны. Были такие, что и косо на него поглядывали, да человек он был хороший и в колхозе трудился не хуже других. Как война началась, в армию его по возрасту не взяли. Когда немцы близко подошли, батя припрятал все церковные книги, и бумаги, и иконы, какие получше. Где уж он это все держал, не знаю, только сберег и после войны в церковь возвернул. За это ему благодарность была и от сельчан и от сельсовета, потому как, сами понимаете, в книгах записи всякие, кто когда родился или умер, и другие документы. Они потом очень даже пригодились. Батя и партизанам помогал. Ну я вам так скажу, остались у нас всякие бумаги, которые батя дома держал. Он мне их показал, но только мы бумаги эти не решались раньше кому-нибудь отдать, потому как в них одна закавыка...