– Хочешь поехать в Саусалито? – спросил я Уэйда.

– А как девушки?

Выяснилось, что девушки хотят домой.

– Все было просто замечательно, – сказала Фиби, – но мне завтра с утра на корт, а Глория ночует у меня.

Было полдвенадцатого.

Когда мы выходили, толпа у рояля грянула новую песню:

Последнее, что я слышал, уже входя в лифт, был дружный рев: «Калифорния победит! Калифорния победит!»

По дороге домой девушки, не закрывая рта, обсуждали свежие новости. Я преклонялся перед ними, не в силах понять, как можно держать в голове сразу столько событий, как они умудрялись запомнить, кто на ком женился и кто у кого родился. Когда мы подъехали к дому Фиби, она, разумеется, сказала напоследок: "Мы, наверно, страшно много болтали", а Глория спросила: "Так вы, говорите, откуда?"

– Из Вандербилтского университета, – ответил я. – Это на юге, в Нашвилле. Там поют народные песни и угнетают негров.

– Это что, шутка? – спросила Глория.

Прощаясь, она сказала:

– Вы вполне милые мальчики, хотя немного чудные, – и подставила мне щечку для поцелуя. Уже войдя в подъезд, она обернулась и крикнула:

– И не забудь, что я говорила про Индию! Обязательно туда съезди! Такого вы еще не видели!

– Наверняка не видели! – крикнул я в ответ.

Сев в машину, Уэйд вперил взгляд в руль и, вздохнув, сказал:

– И на старуху бывает проруха.

Вернувшись в гостиницу «Николай», мы решили заглянуть к Вере Петровне. В ответ на наш стук она крикнула по-русски: "Кто это?" Мы назвались, открыли дверь и остановились на пороге. Вера Петровна была одна.

– А почему так рано? – спросила она. Мы объяснили.

– Ах, бедные господа! Вам, наверно, грустно, да? Да, настроение было так себе.

– Ну, проходите! Или вы собираетесь куда-нибудь? Мы ответили, что нет – слишком устали, но не хотели бы, чтобы из-за нас она не ложилась спать.

– Ну, чепуха! Еще рано. Проходите! Садитесь!

Мы вошли и сели.

– Что вы будете пить?

Не успели мы ответить, как она громко позвала:

– Эй, Миша, что ты делаешь?

– Мою посуду, – донесся Мишин голос, должно быть, из кухни.

– Водка у нас есть? – спросила Вера Петровна.

– Есть, – ответил Миша.

"Выпить водки сейчас было бы в самый раз", – подумал я.

– Принеси!

Миша выглянул из-за двери, чтобы посмотреть, кто пришел, и через минуту принес бутылку водки и четыре рюмки. До этого мы с ними и с их друзьями пили только чай. Вере Петровне и Михаилу Владимировичу было за шестьдесят; они были знакомы чуть ли не со всеми русскими, жившими в Сан-Франциско, и часто приглашали в гости. Квартира их занимала почти весь первый этаж, но в других комнатах мы с Уэйдом не бывали, только в гостиной. Наш рассказ об испорченном вечере вызвал у них живейшее сочувствие. "Так бывает", – говорили они и пытались утешить нас, как могли. Хотя мы и раньше часто беседовали с ними, но даже не знали, откуда они родом, – эмигранты иногда болезненно относились к таким разговорам. На этот раз я все же решил спросить.

– Мы из Тулы, – ответила Вера Петровна без тени смущения. – То есть, это я жила в Туле, там мы с Мишей и познакомились. А Миша вырос в Ясной Поляне.

Ясная Поляна! Просто невероятно! В школе переводчиков мы уже успели узнать, что это было имение Толстого. Неужели этот человек, Михаил Владимирович, который просил называть его Мишей, жил рядом с Толстым?

– Как вам это удалось? – спросил я.

– Мой отец работал там управляющим.

– А Толстого вы знали? – спросил Уэйд.

– Я видел его почти каждый день.

– Ну, и какой он был?

– Как когда – то веселым, то грустным, но настроения эти проявлялись у него ярче, чем у других людей.

Стены гостиной были увешаны иконами и фотографиями; на одном из снимков был изображен Толстой.

– Расскажи, как ты учился у Толстого в школе. И про тот случай, – сказала Вера Петровна.

Миша тяжело вздохнул, взял бутылку и налил еще по одной.

– За ваше здоровье! – Он поднял свою рюмку. – Да, тот случай в школе… Пожалуй, это был самый неприятный момент в моей жизни. Собственно, со мной-то ничего плохого не случилось, но вот то, что я так жестоко обидел его…

Он помолчал, потом заговорил снова:

– Надо вам сказать, что Толстой – разумеется, мы называли его Лев Николаевич – любил учить крестьянских детей. Он писал для них учебники, а еще время от времени устраивал школу. Когда он был помоложе, то учил детей самым разным предметам, но я его застал уже восьмидесятилетним стариком, и на уме у него тогда была одна религия. Занятия проводились по вечерам, в библиотеке. Мне он тоже разрешил их посещать, хоть я и не был из крестьян. В классе было пятнадцать учеников, Толстой роздал всем по своей брошюрке, которая называлась "Христово учение в изложении для детей", и мы вместе изучали ее. Он читал что-нибудь из этой книжки или беседовал с нами, а мы повторяли за ним. Толстому все это доставляло удовольствие – он считал, что так он спасет нас. Мы, конечно, старались как могли. В конце концов, он был для нас барином, а значит, высшим авторитетом.