– Эй, Хэм, хочешь пива?

– Угощаешь? – спросил я.

Он призывно махнул мне рукой, и я подошел к его столику, за которым сидело еще трое курсантов. Все были уже немного навеселе.

– Видишь вон ту доску? – спросил меня мой знакомый, понизив голос. На стене за стойкой висела доска, на которой мелом были выведены фамилии посетителей, набравших больше всего очков на электрическом бильярде, а рядом было указано, сколько бесплатных кружек пива им за это полагается. – Скажи официантке, чтоб она принесла тебе пиво из выигрыша Уотсона. Сам он пива не употребляет, а когда его выигрыш кончается, кто-нибудь берет и ставит спереди единичку.

Я посмотрел на доску: Уотсону причиталось 113 кружек пива, причем 13 было написано одним почерком, а начальная единица – другим. Иными словами, мне предлагалось попросту украсть пиво. В ту же минуту Бог повелел мне отказаться, но отказаться тактично, и я, улыбнувшись, произнес: "Спасибо, но лучше я заплачу сам".

Мой знакомый только пожал плечами, а мне было интересно, произвела ли на него моя новая улыбка должное впечатление – ведь я специально разучивал ее перед зеркалом. Улыбка должна была выйти такой, чтобы всем людям сразу стало ясно: я сострадаю им всем сердцем и никогда не осмелюсь судить их – пусть это делает Тот, Кто стоит над нами. В казарме, как и в классе, меня сторонились все больше и больше. Что же, и одиночество – это тоже удел праведников. Зато я был способен оказать помощь тем, кто в ней нуждался. Когда Мак-Нейл, негр из Нового Орлеана, как-то предложил поменяться дежурствами по кухне – к нему должна была приехать его девушка из другого города, – у всех северян нашлись в этот день какие-нибудь дела.

– Мак-Нейл, – сказал я, улыбаясь, – давай, я заменю тебя.

– А мне когда тебя заменить?

– У меня уже больше не будет дежурств, но это не имеет значения.

Как и курсант в забегаловке, Мак-Нейл только пожал плечами. Чтобы он мог убедиться в искренности моих побуждений, я стал вечерами помогать ему делать домашние задания. По школе пошел слух, что я занимаюсь с отстающими, и вскоре у меня появилось человек десять новых учеников – совсем еще молодых парнишек, называвших меня, двадцатитрехлетнего, "дядя Хэмилтон". Я и вправду чувствовал себя дядей, ведя их сквозь дебри падежей существительных и видов глаголов. Мало-помалу я начал замечать, что просто делаю за них упражнения, которые они должны были бы делать самостоятельно. Когда я, по Божьему велению, в конце концов сообщил своим ученикам, что больше не буду с ними заниматься, они все тоже пожали плечами, а один, из штата Аризона, сказал: "Ладно, не хочешь помочь своим корешам – не надо".

"Почему, – задумывался я, – христианину так трудно найти себе друзей? Возможно, я ищу не там, где следует?" Я начал ходить в местную епископальную церковь – к воскресной службе и к вечерне, а потом вступил в Кентерберийский клуб. [21] Там было еще с десяток молодых людей, мы стояли и пили сок или воду, но общий разговор как-то не клеился. Когда оканчивались выступления и объявлялся час бесед, те немногие, кто родился и вырос в Монтеррее, тут же образовывали свою группку, а остальные начинали бесцельно бродить по комнатам. Пару раз я провожал домой девушек. Попрощавшись с ними за руку, я улыбался своей коронной улыбкой, которая должна была означать: конечно, я отнюдь не прочь заняться чем-нибудь более легкомысленным, но мы-то с вами знаем, что это было бы дурно. Бог все видит. Больше эти девушки в клубе не появлялись.

Выпускные экзамены я сдал лучше всех на курсе. Получив назначения, мы все сияли: сбылись наши мечты – нас направляют в Европу! Сбор – через месяц в Форт-Диксе. Но, несмотря на всеобщую радость по поводу удачного назначения и предстоящего отпуска, лишь немногие подошли ко мне попрощаться, а на капустнике один остряк прочитал стихотворение, в котором выражалась надежда, что в Москве мне удастся спасти больше заблудших душ, чем в Монтеррее. Все это я воспринял достаточно спокойно.

Садясь в самолет в Сан-Франциско, я твердо решил, что дома чистосердечно расскажу обо всем, что со мной случилось, – это был мой моральный долг и перед родителями, и перед Сарой Луизой. Но когда во время остановок в Техасе и в Арканзасе самолет стал наполняться людьми, говорившими с южным акцентом, в меня начали закрадываться кое-какие сомнения. Подлетая к Нашвиллу, я пришел к выводу, что лучше не создавать волны: ведь если я расскажу о своем перерождении, меня могут спросить, чем оно было вызвано, и тогда откроются всякие гадкие подробности моей жизни, и праздник Благодарения будет испорчен. Весь следующий месяц я усердно играл роль прежнего Хэмилтона Дэйвиса.

Та Сара Луиза, с которой я беседовал в Калифорнии, стала для меня гораздо более реальной, чем настоящая, и когда мы с ней приехали на нашу просеку, я все ждал, что она заговорит о распутных девицах, за которыми я гонялся. Но Сара Луиза как ни в чем не бывало болтала о друзьях и родных, а потом расстегнула мне брюки. Тут Бог сказал мне, что это можно, потому что я ей предан. Слово «предан» тогда только начинало входить в повседневный обиход, и мне показалось интересным, что Бог изъясняется на современном языке.

Колдуэллы устроили прием в нашу честь, на котором я так увлекся виски и всякими пошлыми песенками, что на следующий день долго молился. В День Благодарения Колдуэллы пришли к нам в гости; родители наняли на этот вечер четырех слуг и купили ящик «Моэ» и "Шандона". [22] Я зашел в университет повидаться со своими старыми учителями и получил истинное наслаждение от общения с ними. Спрашивать у них, не преувеличивают ли они значение Юга, было бы то же самое, что спрашивать у папы римского, не преувеличивает ли он значение Церкви. Покидая Нашвилл, я помахал из иллюминатора Саре Луизе и всем родителям и подумал, что бы ни происходило вокруг, здесь царствует Бог, и вообще мир в полном порядке.

В Форт-Диксе мои товарищи по школе не сторонились меня, но и не проявляли особого желания общаться. Когда мы узнали, что нас продержат здесь около недели и будут посылать в наряды, один из курсантов подсуетился и нашел нам непыльную работу. Рано утром мы отправлялись в какой-то заброшенный барак топить печь. Сама работа занимала минут пятнадцать, а остальное время мы просто сидели без дела, читали и ели бутерброды, запивая их пивом. В пять часов вечера мы вскидывали на плечи свои лопаты и с усталым видом брели домой, мыча хором походную песню. Однажды утром, когда мы только встали и лениво ворчали спросонья, дверь казармы распахнулась и чей-то голос громко произнес: "Что, порядка не знаете?! Велено было – никаких писем! Нам что ль делать больше нечего, как их разгребать? Кто тут Хэмилтон Дэйвис? Где он?"