И еще для того, чтобы объять единым взглядом весь горный район. Конечно, более точное представление дает карта, но это совсем другое, мир строгих условностей лишенный объема и перспективы. И одно дело - изучать географию по карте, другое - самому оказаться на вершине и, задыхаясь от волнения, обозревать открывающуюся во все стороны света панораму. Видимость великолепная. Про такую говорят «миллион на миллион». Если бы Земля не была круглой, если бы повсюду был бы такой чистый хрустальный воздух, кажется, не было бы предела взгляду. На самом юге, на ярком фоне сливающихся с небесами ледников, силуэты гор - одни похожи на пни, другие - на пирамиды. Среди каменных исполинов узнаю знакомые очертания горы Рубин, на вершине которой бывал 12 лет назад. Еще южнее, в самых верховьях ледника Ламберта, массивы, до недавнего времени безымянные, а ныне горы Дмитрия Соловьева. Правее, к западу, вспарывает небосвод пик самой высокой здешней горы Мензис - 3355 м, названный в честь одного из бывших премьеров Австралии, крайне правого, кстати, деятеля. Советский геолог и глава консервативного правительства - такое соседство возможно разве что в Антарктиде.

Даль чуть покачивается, плывет перед глазами, притягивает, завораживает своей беспредельностью. С трудом отрываюсь от созерцания, возвращаюсь с высот на землю, к тому, что под ногами и то только потому, что Будкин толкает меня в бок. Его уже давно интересуют довольно странные линии на снимке, сделанном из космоса, как раз этой вершины. Он еще на судне, когда плыли в Антарктиду, мне эти снимки показывал. Что-то вроде гигантской стрелы. О следах внеземной цивилизации, знаках, оставленных космическими пришельцами, можно бы при желании порассуждать. Но Будкин - реалист до мозга костей, к фантастике относится отрицательно. Утверждает, что тектонические трещины под острым углом тут пересеклись, вот и создали стреловидную геометрию. Прав он, конечно. Но поспорить с ним хочется, тем более что обнаружить эту стрелу на местности, так сказать, в натуре, Будкину никак не удается. На снимке плато темное, бесснежное, а сейчас после недавних снегопадов все белым-бело. Под снегом стрела. Нe иначе пришельцы позаботились, чтобы Будкин тайны их не раскрыл.

Будкин понимает, конечно, - большое видится на расстоянии. С высоты человеческого роста гигантскую стрелу не ухватишь, разве что оперение ее в виде канавки под снегом. Он молотком снег роет, а я формы выветривания у края обрыва фотографирую, каменные кружева, созданные природой. Понятно, что ветер - один из главных ваятелей этих форм. Песчинки да и кристаллы снега, несущиеся в ураганном потоке, способны высверливать углубления в скалах. Вода, замерзающая в трещинах и ямках, также немало помогает этой работе. А кроме того, как это ни парадоксально в данном случае, участвуют во всем этом… растения. Хотя есть тут своя загадка. У подножия массива Мередит, где в ветровой тени уютно расположился наш лагерь, нигде никаких следов растительной жизни-голые валуны, а здесь на вершине, на поверхности глыб, едва выступающих из снега, то тут то там цветные пятна - колонии лишайников. Особенно ярко выделяются желто-зеленые пупырышки. Эти золотистые капельки органической жизни, разбрызганные по скалам, подлинные цветы Антарктиды.

Если присмотреться повнимательней (под недоуменным взглядом Будкина я встаю на колени и достаю лупу), видно, как от основного тела лишайника бегут белые паутинки - нити «корешков», прячутся в микроскопические трещины. Другой вид лишайника черно-серой окраски напоминает шелуху подсолнечника. Его куртинки расположились пятнышками вокруг полевого шпата, крупные кристаллы этого минерала в изобилии встречаются в местных породах. Лишайники приникли к камню как пиявки, и если и отпадают, то вместе с частицей породы, оставляя на месте своего произрастания оспины углублений. Теперь даже Будкин не станет отрицать: в горах Антарктиды действуют процессы биохимического выветривания. Конечно, результат их не так ярко выражен, как на других континентах, и не приметен на космических фотографиях.

Будкин, правда, утверждает, что из космоса все можно увидать, даже навозного жука, дело только в масштабе съемки, ее виде и качестве аппаратуры. От космического глаза, по его мнению, не спрячешься ни за облаками, ни под покровом ночи. А лишайники - смехота. К ним он равнодушен. В его понимании это растения вредные, что-то вроде лишаев: опоясывающий лишай, стригущий лишай. Только в данном случае болеют камни. Не иначе, подначивает меня Будкин. На зло мне лишайник

ком сапога подковыривает. Не может не знать он основ ботаники. Или завидует: я как-никак растения обнаружил, а он космическую стрелу так и не нашел. Фиаско потерпел. Для меня же находка лишайников - факт «биографии» горного массива, лишнее свидетельство в пользу того, что вершина, в отличие от подножия и склонов, не перекрывалась ледниковым покровом…

Сегодня дальний маршрут на лежащий километрах в 20 к западу массив Ланьон. Это ближайший к нам сосед, а может, соседка. Значение этого названия никто не знает. Дали его австралийцы, а среди них, известно, выходцы из самых разных стран. Гриша почему-то полагает, что слово французское. В его воображении возникает образ доверчивой, немного легкомысленной, изящной девушки, некой мадемуазель Ланьон.

«Почему мадемуазель, а не мадам?» - не соглашается с ним Иван-вездеходчик и широко разводит руки. Ему по душе женщины более основательной комплекции.

Так и не разрешив их спора, садимся в вездеход. Ноги гудят, голова тяжелая, словно распухшая. Четвертый маршрут подряд. «Погода шепчет» - это из будкинского лексикона выражение. Действительно, на редкость устойчивая погода стоит в нашем районе. Михалыч в точку угодил, когда планировал время работы лагеря. Ему бы синоптиком работать. Только Будкина и погода сейчас не радует. Космические пришельцы по ночам стали сниться. Сидит, голову свою руками держит, чтобы не моталась она на ходу вездехода из стороны в сторону, и тянет грустно с надрывом: «Одесса, мне не пить твое вино, гей-вей, и клешем не утюжить мостовые».

Иван на четвертой скорости идет. Ему Михалыч аэрофотоснимок показал: до самого Ланьона путь ровный, приметный, вдоль моренной гряды, что как железнодорожная насыпь по леднику узкой дугой извивается.

Через полтора часа ребята ссаживают меня у подножия склона. Им дальше, к скалам. Мне опять с валунами якшаться. Вездеход обдал меня снежной крошкой из-под гусениц, качнул, взобравшись на ледяной пригорок, широким зеленоватым задом и исчез. Я снова был один на один с Антарктидой.

Склон горы Ланьон не так крут, как на Мередите. Гряды валунов образовали сумбур холмов и котловин; в них, как в лабиринте, заблудиться можно. Хорошо есть аэрофотоснимки, по ним и ориентируешься, и намечаешь наиболее интересные участки. Меня, конечно, интересует, как на Ланьоне проявилась стадиальность развития оледенения, какие здесь морены. По идее, картина должна быть весьма сходна с той, что на Мередите; «кофе», «какао» и все прочее. Только проверить это не просто. На пологом склоне расстояния между моренами разных высотных уровней куда более значительны чем на крутом. Пешком надо их преодолевать. После вездехода такой способ передвижения раздражает своей медлительностью. А времени в обрез. Через шесть часов договорились мы встретиться у небольшого озера на краю морены. Я просил больше, но Михалыч под давлением рабочего класса блюдет трудовое законодательство- восьмичасовой рабочий день. Никуда не денешься: с проездом туда-обратно набегает восемь часов с гаком.