Поднялся большой шум, Гурбана прервали и, несмотря на его сопротивление, стянули с трибуны вниз. На этом первый день работы Меджлиса НФА завершился.

Члены Правления… А что я мог ожидать от уже почти сломленных и запуганных людей?

Меня заинтересовало одно новое обстоятельство в обвинениях в мой адрес. В то время, когда был арестован и осужден Абульфаз Алиев, я был в загранкомандировке в Южном Йемене. Год, с марта 1973 года по март 1974-го года, я работал переводчиком группы плановиков Госплана СССР, разрабатывавших пятилетний план развития экономики НДРЙ, а затем два года, до марта 1976 года, работал переводчиком представительства Государственного Комитета по экономическому сотрудничеству (ГКЭС). Все события, связанные с делом «диссидента Абульфаза Алиева», прошли мимо меня. Но я знал, что Яшар Масимов, сотрудник нашего Института, в то время входил в круг близких к Абульфазу людей. Поэтому в тот же вечер я нашел его и попросил рассказать, что же было на самом деле в то время. Яшар Масимов, историк-турколог, был известен как своими познаниями по истории Турции, так и абсолютным равнодушием к научной карьере. Ему было за сорок, он не защитился и, кажется, не был намерен сделать это.

На мой вопрос, по чьему доносу был арестован Аульфаз бей, Яшар ответил:

— Я был на всех судебных заседаниях. Абульфаз бея упекли в тюрьму на основании показаний трех главных свидетелей обвинения: его ближайших друзей Фазаиля, Хафиза и Айдына Гаджиева.

Первого и второго свидетеля обвинения я знал. Сегодня утром именно Фазаиль Агамалиев утверждал, что мой отец доносил на Абульфаз бея. А второе лицо — Хафиз был арабистом, коллегой Абульфаза, работал на иновещании, эмигрировал куда-то за границу. Про Айдына Гаджиева тогда я ничего не знал и не слышал. Но впоследствии узнал, что Айдын Гаджиев — профессор партийной школы при ЦК КПА.

На следующий день Меджлис, который по составу уже не был Меджлисом, но именовался именно так, продолжился по накатанной колее разоблачений врагов народа. Правда, на второй день в защиту Лейлы Юнусовой и меня выступили несколько членов Правления. Что-то осторожно промямлил Тофиг Гасымов, но тональность сессии псевдомеджлиса не менялась. Я смотрел на лица этих, по выражению, психиатра Азада Исазаде, «фашизоидов», слушал их гневные и яростные филиппики против «армянских агентов» и «врагов Большого Бея Абульфаза», и вспоминал слышанное, читанное и виденное о процессах 30-х годов. Абульфаз сидел как на коронации, торжественный, полный величия.

Наконец, мне все это надоело, и я попросил у председательствующего слова. Зал загудел, раздались выкрики: «Слово не давать!» Тут вмешался Этибар Мамедов, и, якобы проявляя великодушие, сказал:

— Если кого-то обвиняли час, то он имеет право оправдываться два часа…

Видимо, так он мстил мне за испытанные им страх и унижение на заседании Правления у меня дома, когда я предлагал изгнать его из НФА.

Я кратко напомнил залу, что имею конкретные претензии к Председателю и нескольким его сподвижникам из Правления за действия, идущие вразрез с Уставом и Программой НФА. Поиски армянского следа в крови члена Правления я назвал фашизмом. В конце речи напомнил, что сажали в 1974 году Абульфаз бея не по доносу моего отца, а Фазаиля Агамалиева, ныне рьяно меня разоблачающего. В зале поднялся шум. Абульфаз бей вскочил, поднял руку сказал в зал:

— Да, Фазаил бей давал против меня показания на суде. Но он это делал по решению организации, потому что после моего ареста нужно было, чтобы кто-то сохранил организацию.

Все глубокомысленно задумались. Акт предательства превращался в акт героического самоотречения. Я спокойно закончил свою речь:

— Сохранили ли вы свою организацию, никому не известно. Но пришли вы в ту организацию, которую создавал я, именно ее Устав и Программу вы нарушаете. Ваша цель мне ясна: создать такую атмосферу, чтобы я ушел из НФА. Не дождетесь. Вам придется застрелить меня и вынести труп.

Зал опять зашумел. Абульфаз бей встал и закончил сессию Меджлиса НФА предложением пойти на площадь Ленина, где иранский эмигрант с Запада, певец Ягуб Зуруфчу, давал концерт и должен был спеть популярную песню «Айрылыг» (Разлука), символизирующую чувства разделенного азербайджанского народа.

Член Меджлиса, преподаватель музыкальной школы Эмин Ахмедов предложил пойти в арендуемое им помещение близ фабрики Володарского. Вместе со мной, пошла и часть членов Меджлиса. Там, в помещении бывшего детского сада мы около часа обсуждали ситуацию в НФА. Тахир Керимли, судья Исмаиллинского районного суда, Шакир Аббасов из правления Физулинского района и некоторые другие фронтисты предлагали объявить о расколе Фронта и начать борьбу против агентуры клановой мафии внутри него. Я отклонил это предложение, так как чувствовал, что большинство моих бывших соратников из ВИЦ НФА на раскол не решатся и останутся вместе с бывшими «Варлыговцами». Я сказал, что собираюсь апеллировать к опорным группам НФА в Академии Наук.

На следующий день я собрал фронтистов Академии в круглом зале на первом этаже. Я не ожидал, что численность и качество НФА Академии столь резко изменились. В зале сидели не только рядовые ученые, а множество административных работников Академии: завотделы, замдиректора и директора. Моя горячая речь об опасности перерождения демократического НФА в националистическую реакционную организацию, которая станет орудием борьбы партийно-мафиозных кланов за власть в республике, не вызвала заметного интереса. С места поднялся некий очень смуглый мужчина под пятьдесят и начал орать о засилье армянских агентов в Правлении НФА. Это был Фирудин бей, земляк Абульфаза. Опять меня били армянской картой, опять зал инстинктивно перешел в оппозицию ко мне. Как я понял, даже Академию невозможно было пробудить от сомнамбулизма этнической ненависти.

Затем я попытался достучаться до фронтистов родного Института востоковедения. Ну, эти-то, изучавшие историю стран мусульманского Востока, должны были осознать опасность этнического национализма для общества, демократии и социализма! На заседании в Институте в защиту линии Абульфаза Алиева и национализма выступил Иса Гамбаров, и, по мнению моих близких друзей, большинство склонилось к его мнению, хотя никакого голосования не было.

Мою позицию всюду, на всех уровнях били армянской картой. Карабахская проблема буквально хоронила идею народовластия и реформирования общества. Общество зациклилось на Карабахе и больше ничего не признавало, и признавать не хотело.