— Эй, кто здесь?..

Несмотря на то, что слова эти были тут же подхвачены и унесены громогласно взвывшем ветрилом, они всё же были услышаны тем, к кому обращались; и вот уже вскочила, метнулась к Алёше некая расплывчатая, почти бесформенная тень… Однако то, что это тень тут же было оспорено — жёсткие, словно железные, пальцы сомкнулись на его плечах, сомкнулись словно клещи. Над ним склонилось нечто, но лица Алёша не мог различить; казалось, что за некое невообразимо долгое время черты попросту были снесены ветром. И этот некто выл:

— Ты знаешь, как зовут меня?! — и не дожидаясь ответа, как величайшее проклятье, грянул имя. — Иван!.. Ну, не узнал ли ещё, государя своего?..

— Нет! Нет! — простонал Алёша.

— Да как же, а дерево то, а?! Как же ты помочь можешь, когда ничего не знаешь?!.. Или Там уже все позабыли про меня?! Да разве ж можно про эту боль позабыть?!.. Ведь это ж — Одинокая Берёза…

Да — конечно Алёша, как, верно и каждый на Руси живущий, знал историю государя Ивана, которого звали сначала Светлым, а потом — Тёмным. Это одна из самых трагичных историй, из всех сказаний старины. В финале своём она правда сияла, как весенний день… История эта изложена в ином месте (а она действительно достойна подробного изложения), потому скажу только, что Алёша, вобравший её, как говориться, с молоком матери, был поражён:

— Как — вы государь Иван тёмный… то есть я хотел сказать…

— Государь чего?! — взвыл голос. — Государь пустоты!.. Ты пришёл только большую муку мне! Мучитель! Ведь ты ничего не знаешь!!! Изыди! Прочь!.. Про-очь!!!..

Руки разжались, и оттолкнули Алёшу — он перевернулся, упал в сугроб, но вот уже вновь был на ногах и, бешено сопротивляясь нажиму ветра, стал продираться обратно — он жаждал увидеть Одинокую Берёзу, он жаждал узнать эту историю до конца. Мучительно, почти невыносимо было продираться сквозь этот беспрерывный, ураганный нажим; но вот увидел-таки: этот непроницаемо чёрный, здоровенный ствол, бессчётные мириады изломанных, передёргивающихся, вопящих отчаянно ветвей — это чёрное древо было древом смерти, древом отчаянья, адским древом — чем угодно, но только не той Одинокой Берёзой, которая в сознании Алёши, да и в сознании всех иных, слышавших эту историю, представлялась прекраснейшим порождением Матери Родной Земли. Однако, Алёше не оставалось ничего иного, как вытянуть руку, и ухватиться за одну, свисающую низко к земле, стонущую ветвь (иначе бы он был снесён ветром). Если ветвь и не была железной, то по крайней мере — была такой же жёсткой, ранящей; об один из шипов Алёша в кровь разодрал ладонь, но даже и не заметил этого — он смотрел на изломанную ветром, мученическую фигуру, которая прильнула к стволу, возле самых скрытых ледовым пластом корней; фигура впилась в этот ствол руками, и отчаянно скребла ими, и рычала, и шипела, и тут вновь грянул этот мученический вопль: "Приди! Приди! Где ж ты?! Приди!!!" — который, верно, прозвучал здесь уже бессчётное множество раз.

У юноши заложило в ушах от этого вопля, но он метнулся вперёд, схватил этого страдальца за плечи, и одним сильным рывком перевернул на спину.

— Выслушайте меня! Это же не Одинокая Берёза!.. Это — древо смерти — колдовское древо! Вы здесь мучаетесь неведомо ради чего!..

— Не берёза?! — дико рассмеялся незнакомец, и тогда же Алёша приметил, что в глотке его — один мрак непроницаемый. — Ты, может, скажешь, что я не Иван?! А?! Что это ты пробирался по полю, а мне всё приснилось?!..

— Я не знаю — быть может — вся жизнь — это сон. Я знаю одно: Одинокая Берёза — счастье несёт

— Так выслушай же, безумец: я продирался к ней бесконечно долго, потом губами приник к стволу. Потом я ждал. Нескончаемо долго ждал, и молил, чтобы пришла Она, Марьюшка!..

— Но… но, если это действительно Одинокая Берёза, тогда я должен её оживить.

— Кто ж ты? Неужто — могучее весеннее божество?! Тогда сбрось скорее оболочку этого измождённого юнца, который и против ветра-то не может выстоять!..

— Я… Я докажу вам… Я… Эй, Чунг!

Чунг сияющим стягом плавно проплыл над головою, и было в нём прежнее, безмятежнейшее спокойствие наполненной солнцем дымчатой вуали — он, словно окошечко в иной, счастливейший мир, вплыл в мучительное переплетение ветвей, и, радуя глаз, засиял там всеми цветами-оттенками радуги. Сияние разливалось по всему этому изломанному лабиринту, и постепенно умолкал адский стон — казалось, Чунг шептал измученным ветвям колыбельную, и они действительно находили успокоение — в долгожданный сон погружались. Алёша улыбнулся было, но тут вновь впились в его плечи раздирающие пальцы — сильнейший рывок, и надвинулся этот мученический лик:

— Останови это немедленно! Слышишь?! Я приказываю тебе — останови это!.. Останови!!! Он не оживляет — он усыпляет!

— Значит, просто не может оживить. Так ведь, Чунг?

— Нет — это не в моих силах… Смерть слишком глубоко, слишком давно поразила Её.

— Вот, понимаете теперь… — из последних сил стенал Алёша. — Ведь лучше же покой, чем этот скрежет. И вам, право, лучше успокоиться.

— Немедленно останови! Я, Государь Иван — приказываю…

— Чунг, оставь!

Чунг также спокойно как и появился, растворился в зловещем снежном кружеве; некоторое время на ветвях ещё видели тёплые радужные цвета, но они блекли, вымораживались, ветер с остервенением срывал их, на лету обращались они в тёмные сосульки… И снова застонали, заголосили ветви; мучительный скрежет-вопль сорвался с них.

— Во-от! — безумно, остервенело закричал мученик со стёртыми чертами лица. — …Пусть лучше так — в этом есть хоть какая-то жизнь, хоть какая-то надежда!..

И в очередной раз разжались, оттолкнули Алёшу руки; но на этот раз юноша удержался на ногах; и. заскрежетав зубами, бросился за этим «государем», который вновь уже вцепился в ствол, и вновь зашёлся в своём, веками тянущимся, пронзительном вопле. И уже почувствовал Алёша положенную ему на лоб Олину ладошку, уже и дыхание её молочное почувствовал. Но он не остановил своего движения — он, собравшись, бросился на «Ивана», и захрипел: