Их лица обласкал нежнейший ветерок, и Дубрав, улыбнувшись, проговорил:

— Ну вот — это леший, он нас труд благословляет.

— Хорошо раз так… — негромко проговорил Алёша, и опустил голову — вот опустился на колени перед тоненьким берёзовым стволом, обнял его ладонями.

— Чувствуешь, какая в нём сила? — улыбнулась Оля. — Пройдёт года — взойдёт высокая, стройная, раскидистая берёза. Столько тихой, блаженной радости подарит она тому путнику, который устанет, да присядет отдохнуть возле её ствола. Сколько вечной мудрости пропоёт ветерок в её кроне… Как хорошо в мире, правда?..

— Да… — шёпотом ответил Алёша, и по измученным, впалым его щёкам покатились слёзы. — Только… только не будет она здесь расти… Сейчас я её в Мёртвый мир возьму… — и уже громко, едва не криком. — И не вздумайте меня останавливать! Я всё это уже твёрдо решил! Ему, Ивану, нужна эта берёза! Она не замёрзнет — нет — я чувствую — в ней такая сила!..

Тут усилился, зашумел в окружающих, невысоких ещё травах ветер:

— А ты, леший!.. Конечно в твоей власти лишить меня жизни, заморозить; но я всё равно должен ему помочь, потому что он безмерно больше моего страдает! ВСЁ!!! — прокричал как отрезал, крепче перехватил берёзовый ствол, прижался к нему в поцелуе, закрыл глаза, и…

От могучего ветрового гула сначала даже заложило в ушах. А как этот леденящий ветрило ударил, обжёг хладом! Алёша лежал и чувствовал, что намертво прирос губами к изодранному, покрытому многочисленными наростами, давным-давно уже мёртвому стволу; но чувствовал он также — что внутри него облако… нет — целое небо солнцем наполненное! — и что небо это изливается в этот ствол.

Вот почувствовал Алёша, что светоносное небо, которое было в нём — полностью перетекло в ствол, и в груди теперь — только медальон, да пустота ледяная. Но и ствол уже не был прежним — он согревал, — железно-жёстким, но самым благодатным из всех стволов, которые когда-либо доводилось обнимать Алёше. Он уже мог отстранить губы, но не делал этого — целовал и целовал, пытаясь утешить своё исстрадавшееся, обмороженное сердце. Вдруг понял он, что нет уже ни свиста ветра, ни этих страшных, протяжных вековечных воплей — где-то близко пели соловьи, да травы благодатно, успокаивающе шелестели — послышался ему голос девичий — прекраснейший из всех… верно Олин?.. А потом негромкий, но мелодичный, бархатно-успокоенный мужской голос:

— Ну, вот и всё… Вот и позади страданье… Теперь искуплено всё… А была ли мука, была ли горечь?.. Была ли та жизнь далёкая, неразумная?.. Да нет — пожалуй что и не было — всё сон. А если даже и было, что ж с того?.. Было да прошло, и теперь не вернётся. Всё одно сон… Ну вот и пришёл к тебе, родимая. Долгими были странствия мои, но теперь, всё позади…И вот я стою пред тобою на коленях. Снизойди, возьми мою руку, и мы побежим по полям…

В голосе была светлая печаль, аурой окутала она Алёшу, и юноша наконец то обернулся, и увидел, что в двух шагах от него, прильнувши к тому же стволу, лежит, и шепчет это некий светлый старец с мудрыми очами. А вокруг — ах, какая светлая, родимая благодать вокруг! Летний день, пшеничные всходы, всё ярко, и с клубящимися облаками, и с переливами птичьих голосов, и так свято будто в храме, в которое вот-вот снизойдёт любимое Божество. Алёша отступил на несколько шагов, оглянулся на ствол Одинокой Берёзы, и понял, что она и была светоносным центром этого храма — ствол жил, переливался своей белизной. И вот — о прекраснейшее чудо! — из ствола выступили плавные, женственные руки, и легли на лоб старца — тот замер, потом прошептал тихо-тихо — но словно тёплым, не умирающим ветром тот шёпот на Алёшу повеял:

— Марьюшка…

А потом Алеша понял, что блаженный полдень меркнет, всё становится призрачным, прозрачным, и проступают жёсткие, режущие контуры Мёртвого Мира.

— Нет! — в отчаянье закричал Алёша и бросился к Одинокой Берёзе, но она была уже безжизненным призраком, тончайшим сцеплением тумана, которое разорвалось, растворилось без следа от его прикосновения — вокруг снова были мрак да холод…

Но вот голос Чунга:

— Поднимайся — ты должен идти. ведь ты так истомился без Мира Снов… Скорее… Скорее…

Алёша вскинул голову, увидел золотящуюся над ним вуаль, улыбнулся печально, сделал шаг вперёд, и… был возвращён.

— Алёша, мы прощёны… Всё хорошо… — Олин голос нахлынул, словно поцеловал…

Алёша приподнялся, и увидел, что ствол недавно посаженной берёзки прежний: листики молодые на нём колышутся, тихо шепчут что-то. Оля держала Алёшу за руку, словно солнце улыбалась ему, а старец Дубрав рассказывал:

— Как обхватил ты берёзку, да в Мёртвый мир канул — блёклыми её листья сделались, а ствол призрачным стал, того и гляди — совсем исчезнет. Тут ветер ещё усилился — серчал, стало быть леший; того и гляди учинит что-нибудь. Я ж к нему обернулся и говорю: не гневайся, ведь Алёша это ради спасения иного человека свершает; ведь даже зная, что ты его в ледышку обратишь, всё равно — жизнью жертвует, чтобы только спасти того страдальца в Мёртвом мире. И тогда сменил гнев на милость леший. Тогда зазвучала дивная песнь на древнем языке ветра да облаков; и вот потянулись из земли-матушки в берёзкин ствол новые силы — а в ней-то, в земле матушки, силы неиссякаемые. И вновь ствол — налился, вновь, а, впрочем… ты сам всё видишь…

Помолчали, впитывая блаженные минуты спокойствия. Даже и Жар замолк — маленьким солнцем улёгся в травах… Алёша первым нарушил тишину:

— Что ж дальше?..

— А дальше — в дорогу. Уж коли ты выздоровел, сегодня же и отправимся. Телегу нам добрый Тимофей дарит… Но он будет вознаграждён сполна…

Всё ж они погостили до следующего рассвета. Вечером в просторной избе Тимофея собралось много жителей Темнинки с жёнами и детьми. Они плакали — не хотели отпускать Олю. Вот чудо! Она всё это время не отходила от Алёшиной кровати — но ведь и для них сияла…

Кто одно её слово услышит — словно солнечным, весенним днём посреди зимы лютой одарен будет. Солнышком её называли — слышал то Дубрав, и выступали в его глубоких глазах слёзы — свою доченьку, которую тоже Солнышком звали вспоминал.

Больше всех был печален Николушка. Он ведь полюбил Олю, полюбил как сестру, как частицу себя, нельзя её было не любить; даже и самый чёрствый человек к её свету потянулся бы. Николушка ничего не ел, сидел непривычно мрачный, на вопросы не отвечал; потом вскочил из-за стола, выбежал в совершенно оттаявшую уже Темнинку, но через полчаса вернулся, и уж до самого окончания этих печальных проводов просидел, ни на мгновенье не отводя любящего взгляда от Оли.