— Нет, я не шучу. — всё тем же тоном, внимательно его изучая, проговорил Дубрав. — Сейчас вы услышите…

И тут он обратился к пребывшим к ними солдатам — попросил, чтобы они рассказали о нападении на тракте — те, перебивая и дополняя друг друга поведали, а ещё показались тёмные пятна на своих кафтанах — кровь, которая попала на них с зарубленных друзей. Рассказ был закончен, воевода покачал головою — выразил своё сожаление, и даже скупую мужскую слезу о невинно убиенных пустил, однако ж закончил это своё притворство такими словами:

— …Что ж — ещё одно преступление на счету разбойников. Однако — куда ж выступать, когда мы не знаем где…

— Так ли и не знаешь? — прервал его Дубрав.

Воевода не мог выдержать ясный, проницательный взгляд этого мудрого, древнего старца и потупился — но тут же, впрочем вскинул голову, и обратился уже к Добрентию:

— Ведь откуда ж мне знать…

Но Добрентий не поддержал его — от тоже внимательно, сурово, осуждающе глядел на Илью. И тогда Матрёна поняла что-то — сердце ей кольнуло, вскочила она, воскликнула:

— Ох, сердешные, да что ж это!..

А дальше было вот что: Дубрав достав из мешочка щепотку какого-то порошка, подбросил его в воздух, и прошептал в образовавшееся призрачное облачко слова заклятье; облачко вздохнуло, кажется понимающе кивнуло и метнулось сквозь стены — потянулись тревожные минуты ожидания, в которые воевода ещё раз пытался угостить своих гостей, но вновь получил суровый отказ. Неожиданно весь терем затрясся и попадала с некоторых полок, побилась посуда. А потом Матрёна вскрикнула — в обморок пала; сам Илья смертно побледнел, к окну отпрянул — в залу вступил похожий на громадный, колышущийся мшистый пень леший. И леший этот, по просьбе Дубрава достал из глубин своей плотнейшей бороды тарелку, из которой выступило око кикиморы, и уж это око показало и нападение разбойников на повозку, и приезд их в разбойничий городок, и картину прошлого — приехал к разбойникам Лука, стал выгружать свой товар:

— Ну что — довольно? — сурово спрашивал Дубрав.

— Довольно! Довольно! — в ужасе восклицал Илья.

— А-а, вот кто — Лука! — на каменистом лике Добрентия задвигались скулы.

— Да, да — Лука! — с готовностью, спеша поскорее отвести от себя подозрение воскликнул Илья. — Он человечишко трусливый — он дорогу выложит. Я сам с ним поговорю. Да — сейчас же людей пошлю…

Илья крикнул слуг, но конечно же никто не явился — ведь при появлении лешего все забились по дальним углам, да и сидели там, дрожали — пришлось воеводе самому отправиться за ними, а как вернулся, услышал, что Дубрав спрашивает у лешего:

— Ну так, поможешь ли нам?..

В ответ подземными громами напирающий голос:

— …Знаешь ведь — мне эти дела ваши суетливые чужды. Пришёл сюда только по старой нашей дружбе. У-ух — ввек бы не ходил в эти человеческие жилища — душно здесь, смрадно. Всё — службу тебе сослужил, а теперь — прощай…

И, сказав это леший, подхватив тарелку и колышущейся горою устремился к выходу, и едва не сбил воеводу. Когда громовые шаги лешего смолкли, Илья почувствовал некоторое облегчение — ведь теперь чудесная тарелка была унесена и никто его не мог его уличить в сговоре с Лукой — кроме самого Луки, конечно. И потому, всё оставшееся время Илья простоял возле дверей, и когда издали донеслись испуганные возгласы Луки и не менее испуганные возгласы слуг, он крикнул двоим старец, чтобы подождали, а сам бросился навстречу идущим, и, велев слугам расходится, перехватил за руку ещё заспанного, но уже бледного, трясущегося Луку, и зашипел на него:

— Неожиданно раскрылось, что ты с разбойниками делами имеешь…

— Что-о-о?!!

— Да тише же ты. Не бойся. Если будешь делать так, как я тебе велю, то выйдешь почти ничего не потеряв и в темницу не сядешь. Понимаешь меня?

— Да, да… — закивал головою Лука. — Но что мне…

— Прежде всего — я в этом деле не замешан.

— Да как же…

— Головой подумай. Я про это ничего не знаю. Понял? Ты один всем управлял, понял…

— Да, да, но…

— Сейчас тебя Добрентий станет допрашивать. Скажи, что сам всё это устроил. Скажи, что теперь каешься, и согласен их провести. Понял?..

В это время они уже ступили в залу, и тут же Добрентий начал допрос. Лука ужасно путался, дрожал как побитый щенок, но, не смотря на то, что в рассказе его было множество противоречий — про Илью он не проговорился. Воевода пытался успокоиться, но никак не мог — чувствие того, что Дубрав всё про него знает, не покидало его.

Лука совсем извёлся, изнервничался и вот, измождённый, дрожащий, опустился на стул, пробормотал:

— Ну вот — всё рассказал — можно теперь идти?

— Ну уж довольно ты на чужом добре поживился! — прогремел Добрентий. — Собирай, Лука, своих клячей да вези разбойникам товар. На этот раз не забудь только снотворное подложить…

При этих словах Лука шлепнулся на колени:

— Не велите казнить — да только не осмелюсь я этого исполнить — знаете ведь трусоват я. Ведь Соловей то как очами зыркнет, сразу всю душу наизнанку вывернет. Ох несдобровать мне тогда, не уйти живым…

— Да, верно, трусоват ты. — недобро усмехнулся судья. — Ну, тогда слушай другое мое повеление, уж если и его побоишься исполнить, так велю тебе голову срубить!

Лука задрожал и с пола проговорил заплетающимся языком:

— С-с-лушаю…