— Про-о-очь!!! — бешеный рёв, и на Алёшу навалилась, повалила сжала его массивная туша.

Юноша бешено пытался высвободиться, выгибался, извивался, вот захрипел, и с силою необычайную (после недавнего то приступа!) — выгнулся — хотел вцепиться в шею, но вцепился только в шерстяной воротник, точно бешеный пёс стал этот воротник рвать. Сердцем завладел медальон — Алёша не помнил себя, он испытывал только леденящую ярость ко всем… Кто этот ненавистный? Как смел повалить его, Алёшу?! Убить, загрызть, растерзать этого гада!..

— Да ты что?! — массивный локоть упёрся Алёше в горло, и он уже не мог дышать — глухо захрипел, разжал хватку. — Я ж тебя от смерти спас, дубина ты!..

Разбойник отстранился от полузадушенного Алёши и тогда юноша увидел, что возле того места, где он до этого стоял, подрагивает, глубоко ушедшая в дубовую стену тяжёлая стрела — он содрогнулся, дрожащим голосом принялся было благодарить разбойника, но тот отмахнулся:

— А ты, бешеный такой — тебе здесь нечего отлёживаться, а ну… — он подхватил Алёшу и поставил его на ноги, затем поволок за собою, к бойне у ворот. — За нас подерёшься. Сейчас ведь каждый клинок на счету… Э-эх, это ж Митрий!..

С этими словами разбойник склонился над мёртвым своим товарищем и с немалым трудом вырвал из его судорожно сжатых рук клинок — всучил его Алёше и подтолкнул дальше — туда, где отчаянно рубились и таяли снежинки

— Я снежинка, я снежинка, я снежинка… — проговорил Алеша, углубляясь в ненавистную ему бойню; вот прошептал:

— Мне нужны нитки и иголка, чтобы Оля сшила платочек, чтобы спасти всех вас…

Вот перед Алёшей вырос солдат государев. Время страшно замедлилось и Алёша хорошо успел его разглядеть: добродушные, но сейчас искажённые страхом черты лица — Алёше хотелось узнать, чего он так испугался, и вообще — поговорить на разные темы — ему казалось, что этот молодой воин мог бы ему стать хорошим другом. То же, что должно ему было совершить с противником было так неестественно, что Алёша даже и не думал об этом. И он проговорил:

— Здравствуй, меня зовут Алёша… А тебя…

Но ещё не договорив этой фразы, он уже видел, что черты лица этого юноши всё сильнее, всё мучительнее искажаются. И тогда же он увидел руку, в которой был зажат клинок, медленно опускающийся ему на череп. Алёша стоял заворожённый, не мог пошевелиться, не мог о чём-либо помыслить… Время ещё замедлилось — и не было почти никакого движения вокруг — только внутри неслась жаркая мысль: "Нужно нитки и иголки, и тогда Оля соткёт платок — и все вы успокоитесь, и всё будет хорошо"…

А потом над его головой словно молния стальная промелькнула — то иной клинок отбил направленный на Алёшу удар, и с чудовищной своей силой врезался, погрузился в лицо молодого человека — лик сразу обратился в уродливую маску, на Алёшу брызнуло кровью… Тут сверху — рассвирепелый голос Соловья:

— Ты на пиру снотворного не пил, а более сонный чем я!

Выкрикивая это, он отбил несколько направленных на него ударов, и — сокрушительным — разбил череп ещё одного государева солдата. Соловей уже сидел на коне, и лик и одежда его все были залиты кровью; были и раны, которые однако не уменьшали его сил, а только придавали большей ярости.

— На и тебе! И тебе! И тебе! — ревел атаман, бешено рубя. — Что, собака?! А?!.. Так тебе, так!

От большой избы подоспело ещё с дюжину разбуженных разбойников, им удалось было оттеснить солдат к самому пролому, но и к ним подоспел новый отряд. Бой закипел с новой силой. Звон стали, вопли — всё переплеталось в единый, ранящей сердце ком. Медальон пытался наполнить Алёшу ненавистью — чтобы бросился и рубил, но ещё сильно было воспоминание об Оле, и он — дрожа от боли и от отвращения хрипел: "Нет — снежинкой не стану! Нет…!" Его сильно толкнули, ударили, он отшатнулся, и тут — словно сотня раскалённых пчёл вонзилась в предплечье — клинок разрезал руку до кости, но удар был уже на исходе, потому на кости и остановился.

— Не-ет! — исступлённо взвыл Алёша. — Снежинкой не стану!..

Он клинок выронил, хотел бежать, нитки и иголку искать, но его оттеснили, к стене прижали — и в это же время со стороны ворот раздались бешеные крики:

— Предательство!.. Ворота открыли!..

Выступив поутру, целый день, и вечер дружина, следуя указаниям выехавшего ещё прежде Луки, продвигалась к разбойничьему городку. Уже тёмной ночью приметили впереди огоньки — остановились — воины подрагивающими руками брали чарки, наполняли вином, пили. Илья ходил среди них, говорил наставительные слова, но и его губы дрожали, в конце концов не выдержал, подошёл к Дубраву.

— Ведь что-то не так… Сердцем чую, что беда … Грех тяжкий…

— Надо попробовать миром… — вздохнул Старец.

Пустили нескольких солдат с белым флагом — впереди шёл Добрентий. Он начал кричать, что, если разбойники сложат оружие и разойдутся по домам, то никакие преследования им не грозят. Добрентий впервые за долгое время говорил неправду — не мог он этого обещать, потому что никаких указов от государя касательно этого не получал.

На стенах уже истошно, зло, испуганно вопили — в ответ на предложение полетели стрелы; и один солдат был убит, а Добрентий ранен в руку. Судья вернулся назад с гневным ликом — на Дубрава зыркнул: